Джером Сэлинджер - Собрание сочинений

— Потому что нет, — говорит. — Назови хоть что-нибудь.

— Что-нибудь? Такое, чтоб мне нравилось? — говорю. — Ладно.

Засада в том, что я не слишком путёво мог сосредоточиться. Иногда сосредоточиться офигенно трудно.

— Что-нибудь одно, что мне сильно в жилу? — спрашиваю.

А она не ответила. Только искоса так смотрела на меня, нахер, с другой стороны кровати. Миль тыща до нее.

— Ну давай, скажи, — говорю. — Одно такое, что мне сильно нравится или просто в жилу?

— Что сильно нравится.

— Ладно, — говорю. Только засада в том, что никак не сосредоточиться. В башке только те две монашки, которые гроши ходили собирали в свои битые плетеные корзинки. Особенно очкастая со стальными дужками. И тот пацан, знакомый по Элктон-Хиллз. Там в Элктон-Хиллз был один пацан по имени Джеймс Касл, который не хотел брать обратно то, чего сказал про другого пацана, самодовольного такого, Фила Стейбила. Джеймс Касл назвал его самодовольным типусом, и кто-то из паршивых корешей Стейбила пошел и настучал на него Стейбилу. Поэтому Стейбил и еще шесть гнусных гадов пошли в комнату к Джеймсу Каслу, вломились туда, заперли, нафиг, дверь и хотели, чтобы он взял свои слова обратно, а он ни в какую. Ну они и принялись за него. Не буду говорить даже, что они с ним делали — слишком отвратительно, — а он все равно ничего не брал, этот Джеймс Касл. Вы б его видели. Тощий такой хиляга на вид, руки что карандашики. Наконец он чего — он не стал ничего обратно брать, а выпрыгнул из окна. Я как раз в душе был и всяко-разно, но даже там слышно было, как он снаружи грохнулся. Я-то просто подумал, что-то из окна упало — радио или стол там, или как-то, не пацан же, ничего. А потом слышу — все бегут по коридору, вниз по лестнице, поэтому я халат накинул и тоже рванул, а там этот Джеймс Касл прямо на каменных ступеньках лежит и всяко-разно. Мертвый, и зубы эти его, и кровь везде, а к нему даже не подойдет никто. На нем был такой свитер с горлом, я ему давал поносить. А с теми, кто с ним в комнате был, ничего не сделали, только исключили. Даже в тюрьму не посадили.

Вот и все, что я мог придумать. Те две монашки, с которыми за завтраком познакомился, да этот пацан Джеймс Касл, которого я знал в Элктон-Хиллз. Самая умора как раз в том, что с Джеймсом Каслом мы еле знакомы были, сказать вам правду. Он такой был спокойный очень. Мы с ним на матёму вместе ходили, только он совсем на другой стороне сидел, вообще почти не вставал отвечать и к доске ни выходил, ничего. Есть такие парни в школе — вообще почти отвечать не встают и к доске не ходят. По-моему, мы с ним один только раз и поговорили, когда он спросил, нельзя ли взять у меня поносить свитер с горлом. Я, нахер, чуть не сдох, когда он спросил, — так удивился и всяко-разно. Он говорит, у него двоюродный приезжает и берет его с собой покататься и всяко-разно. А я даже не знал, что он знает, что у меня есть такой свитер с горлом. Про него я одно только знал — что у него фамилия по списку перед моей стоит. Кабел Р., Кабел У., Касл, Колфилд — до сих пор не забыл. Сказать вам правду, я чуть свитер-то от него не зажилил. Просто потому, что не сильно его знал.

— Чего? — спрашиваю. Фиби мне что-то сказала, только я не расслышал.

— Ты даже одну штуку придумать не можешь.

— А вот и могу. Вот и могу.

— Ну так придумай.

— Мне нравится Олли, — говорю. — И мне нравится то, что я вот сейчас делаю. Сижу тут с тобой и болтаю, и думаю про всякую фигню, и…

— Олли умер… Ты всегда так говоришь! Если кто-то умер и все такое, и на Небо попал, тогда не считается…

— Я знаю, что он умер! Думаешь, я не знаю? Но он же мне может по-прежнему нравиться или нет? Просто потому, что кто — то умер, он же тебе не перестает нравиться, ёксель-моксель, — особенно если они в тыщу раз нормальнее того, про кого знаешь, что он жив и всяко-разно.

Фиби такая ничего не сказала. Когда она не может придумать, что сказать, она вообще ни слова, нафиг, не говорит.

— В общем, мне сейчас нравится, — говорю. — В смысле — вот сейчас. Сидеть тут с тобой и просто по ушам ездить, и дурака…

— Да это вообще понарошку!

— Ничего не понарошку! И вовсе не понарошку совсем! Чего, нафиг, ради? Вечно все думают, что всё понарошку. И меня, нафиг, уже от этого тошнит.

— Хватит ругаться. Ладно, еще что-нибудь назови. Назови, кем ты бы хотел быть. Ну, ученый. Или юрист , или еще чего-нибудь.

— Я не могу быть ученым. У меня с точными науками засада.

— Ну юристом — как папа и все такое.

— Юристы, наверно, ничего — только меня не привлекает, — говорю. — В смысле, они ничего, если ходят все время и спасают невинные жизни, и вроде того, только если ты юрист, ты таким не маешься. Только гроши зашибаешь, играешь в гольф там, в бридж, покупаешь машины, пьешь мартини и выглядишь как ферт. А кроме того. Даже если и ходишь, и спасаешь невинные жизни и всяко-разно, откуда тебе знать, ты это делаешь потому, что тебе в жилу было спасать невинные жизни, или потому что ты ходил и спасал, потому что на самом деле тебе хотелось быть зашибенским юристом, чтоб тебя все по спине хлопали и поздравляли в суде, когда, нафиг, процесс закончится, репортеры и прочие, как в этом гнусном кино? Откуда тебе знать, что ты не фуфло? Засада в том, что ниоткуда.

Я не сильно уверен, просекла Фиби, что за херню я ей толкую, или нет. В смысле, она ж мелкая малявка все-таки и всяко — разно. Но она хоть слушала. Если кто-то на крайняк хоть слушает, уже нехило.

— Папа тебя убьет. Он тебя просто убьет, — говорит.

Только я не слушал. Я про совсем другую фигню думал — совсем долбанутую.

— Знаешь, кем бы я хотел быть? — спрашиваю. — Знаешь, кем? В смысле, если б, нафиг, у меня выбор был?

— Кем? И хватит ругаться.

— Знаешь такую песню — «Если кто ловил кого-то сквозь густую рожь»? Мне бы…

— Там «Если кто-то звал кого-то сквозь густую рожь»! — Фиби такая говорит. — Это стих такой. Роберта Бёрнса.

— Я знаю, что это стих Роберта Бёрнса.

Хотя она права была. Там и впрямь «Если кто-то звал кого-то сквозь густую рожь». Хотя тогда я этого не знал.

— А я думал: «Если кто ловил кого-то», — говорю. — В общем, у меня перед глазами только эти малявки — играют себе во что-то на таком здоровенном поле с рожью и всяко-разно. Тыщи малявок, а рядом никого — больших никого, в смысле, — только я один. И я стою на краю какого-то долбанутого обрыва. И мне чего надо — мне надо ловить всех, чтобы вдруг с обрыва не навернулись: в смысле, они же носятся там и не смотрят, куда бегут, а я должен выскакивать откуда-то и их ловить. И больше весь день я б ничего не делал. Был бы ловцом на этом хлебном поле и всяко-разно. Я знаю, что это долбануться, только больше я б ничем не хотел быть. Я знаю, что долбануться.