Михаил Левитин - Богемная трилогия

— Билета нет, — сказал он, — оно и к лучшему, вид у меня не самый подходящий.

— Вид замечательный! Вы давно вернулись? Как хорошо, что я вас встретила! Вот Лилечка была бы рада! — Она не давала ему ничего сказать. — Как это у вас билета нет? Вот он, ваш билет, у меня два, пойдемте, пойдемте.

И они вошли. Чистый театр, с крутым расширяющимся подъемом вверх, с ярусами, с толпой зрителей, с будущим, театр, где ему предлагали в двадцать семь стать главным. Мейерхольд помешал. И что это он Мейерхольду дался?! Взрослый, а вяжется с маленьким!

А потом открылся занавес, началась история из жизни, в которой он только что побывал, откуда возвратился. В той жизни на сцене было все, что так любил Горький, — и тоска, и печаль, и реплики человеческие — то любовно-страстные, то угрожающие, свирепствовала психология, борьба характеров, он и не подозревал, что в их жизни было так много психологии, — это шло от автора. От театра же какая-то живая игра, комедия масок, лацци, цветные ленты изображали воду канала, цель игры — преподнести всю эту психологию так, чтобы жизнь канала никого не напугала, была веселой, как физкультурный парад, цирковое представление, майский праздник. Ну что ж в эту традицию и он вложил свою лепту.

Лилечкина подруга оглядывалась на него в темноте, все пыталась понять — о чем он сейчас думает? Вероятно, ему кажется, что автор ничего глубоко не пережил, а пишет? Что все неправда, а театр навешивает еще и свою ложь, театральную? А может быть, он гордится тем, что театр уже умеет так много, и зрелище ему нравится? А может, вспомнил что-то подобное из своей жизни, очень грустной, наверное, нелегкой? Или просто соскучился?

Как хорошо, что у нее был этот лишний билет, она рада, что он в театре, ужасно этому рада, невероятно.

Она вертелась, вертелась, заглядывая ему в лицо, но так до конца правды и не узнала.

Она не любила возвращаться. Все тот же легкий карниз облаков, когда выскакивает состав из тоннеля, узенькая полоска неба в окне, позади граница, но все другое, все другое. Бедная Наташа! Она не любила возвращаться из Европы.

Миша начинал часто-часто молиться и причитать: «Хвала Господу, дома, хвала Господу, прекрасная моя родина, отсюда нельзя уезжать, мы никогда отсюда не уедем надолго, да, папа?»

Отец вздымал торжественно подбородок и соглашался, а она сдерживала слезы, чтобы не мешать их радости.

Так, по обыкновению, заканчивались их путешествия с отцом, начальником Закавказской железной дороги, который раз в году пользовался льготными железнодорожными билетами, чтобы показать детям Европу. В самом незрелом возрасте она побывала в Париже, и это определило ее судьбу навсегда. Выходить из этого возраста больше никогда не хотелось. Человеку, если не суждено жить в Париже, лучше не знать о существовании этого города.

А ей открылось, ей открылось… Какие-то солнечные поляны повсюду, и на них дамы с белыми длинными зонтами, франты на тонконогих лоснящихся лошадях, франты в авто, франты, пропускающие впереди себя в магазины не только дам, ее пропускающие как даму, платья в магазинах, те, что впору и те, до которых нужно было еще дорасти, платья с мерцающими пуговицами, вообще без пуговиц, на крючках, на бантиках, на шнурочках, платья, денег на которые ни у кого не хватает, можно только примерить и застыть перед зеркалом в самосозерцании, белье для мамы, но и для Наташи, когда-нибудь она тоже будет мамой, скоро ли сбудется это? Магазины как аквариумы, с выплывающими из темноты и полумрака продавщицами-рыбками, толстые добрые красавицы продают лучшее в мире мороженое у входа в Люксембургский сад, сам сад с оркестром и переносными легкими плетеными стульями, где они бегали с Мишей друг за дружкой под музыку оркестра недалеко от папы и она увидела, о, какое страшное увидела, непостижимое: негр наклонился и поцеловал белую прелестную девушку, сидящую рядом с ним, в щеку, о какое страшное! Всю ночь в гостинице она не могла уснуть, жаль было не только девушку, но и негра, его ведь теперь непременно казнят. Папа рассказывал, что в Париже принято было казнить на площадях. Но, возможно, никто не видел, кроме нее, все слушали музыку, и негр уцелеет? Бедный негр!

Там, в Париже, она встретила Франсуазу, она сразу назвала ее Франсуазой, как увидела, дама была высокой, как имя «Франсуаза», и такой же стройной. А какое на ней было платье! Голубое-голубое, оно все закрывало и все обнаруживало. Наташа задирала голову, не увидеть лица Франсуазы, а тут еще папа торопит, тянет ребенка, крошку, за руку, рад, что сильный, а она оглядывается на красавицу, чтобы запомнить ее всю-всю от туфелек до шляпки и обязательно саму шляпку с птицами, не собирающимися улетать, несмотря на то, что Франсуаза была порывиста и неспокойна, несмотря на то, что Франсуазу окружали сбитые ее красотой с толку франты, птицы не хотели улетать, она была весна, поворачивающая голову так, что вызывала у французов головокружение, птицы не хотели улетать, как не хотела отходить от нее маленькая упирающаяся Наташа. «Моя знакомая Франсуаза» — навсегда окрестила она незнакомку. Бедная Наташа!

Почему же, почему через двадцать лет не она, а брат оказался за границей навсегда, а Наташа, ненавидящая возвращение, осталась дома и тоже навеки? Жизнь была всегда несправедлива к ней. А они, родные, еще считали ее избалованной, по какому праву? Ни один ее каприз так за всю жизнь до конца исполнен не был, она могла стучать и стучать каблучком, никто не относился к ее требованиям серьезно, всем казалось, что ни злиться, ни страдать по-настоящему глубоко она не способна, слишком жалеет себя, двухлетний ребенок как доказать, что они не правы?

Но самым чудовищным, самым несправедливым был день, когда мама сбежала из дома с каким-то ученым-историком, бросив на произвол судьбы брата, папу, Наташу, так торопливо сбежала, что не зашла в детскую и не нашла времени шепнуть на ушко Наташе два обнадеживающих слова. Она забыла о них! Она, предъявляющая к ним тысячи претензий, заклинающая не забывать, что отдала им всю жизнь, она, красавица, чудная, она, мама, забыла о них в один час из-за этого совершенно неинтересного господина и укатила в Петербург. О, нет, нет, Наташа будет помнить о своих детях, чего бы ей это ни стоило, не бросит никогда.

— Ну и что? — спросила бы Франсуаза. — Я-то тебя никогда не покину, а это важней.

— Это важней.

— Вот видишь.

Бедный папа! У нее была Франсуаза, он же остался один. Но даже не одиночество угнетало его, а несправедливость, жестокость такого бегства из рая, весь дом был занят одной только мамой, ее настроения проникали в самые отдаленные уголки дома, и так часто менялись эти настроения, что к вечеру Наташу начинало знобить. О чем сидит она вот так, задумавшись, с внезапно застывшим взглядом, чужая? Наташа боялась к ней подойти, чувствовала себя виноватой, отец, вероятно, тоже, и только Миша со своей дипломатической грацией подходил, брал за руку и возвращал маму к жизни. Бедный Миша! Он, наверное, там, в Америке, с ума сходит, что бросил их одних, но возвращаться в такое время опасно.