Михаил Левитин - Богемная трилогия

— Что с моими? — крикнул Трофимов. — У меня телеграмма. Вот, вот…

И он стал рвать пуговицы кителя дрожащими руками, пытаясь достать бланк.

— Я виделась с вашей мамой, она жива.

— А отец?

— Он тоже здоров.

— Вы… Вы говорили с ними?

— Да. Я сказала, что вы хороший офицер и очень хороший сын, что вы все время думаете о других людях, я сказала им, что у вас доброе сердце. И еще я сказала, что у вас есть друзья.

— Зачем вы это сделали?

— Отпустите девочку, — повторила она. — Ее любят, пусть будет счастлива, отпустите ее.

— Как вы не понимаете, я тоже люблю ее!

— Нет, не любите. Когда любят — оставляют в покое. Лучше бы вам рассказал об этом мой брат, но его нет сейчас, приходится мне.

— Что же мне делать? — спросил Трофимов после долгого молчания.

— Дай ей свободу, офицер! — неожиданно резко сказала женщина.

— Я не о том. Что же мне делать сейчас, ехать назад?

— Мне кажется, вы должны навестить своих, — сказала женщина. — Вам теперь нечего стыдиться.

— Здесь такая история, — сказал Трофимов. — Вы понимаете, понимаете…

Он чувствовал, что хочет рассказать ей все, его распирали слова, но все это были какие-то мертворожденные слова, осколки слов, они громоздились, как льдинки, друг на друга, когда вырывается из-под гнета льда поток, и теперь душили Трофимова, не давая ни сообразить, ни понять, что же все-таки происходит с ним сейчас, почему хочется броситься в ноги этой чужой старой женщине и жаловаться, жаловаться, почему ему хочется сознаться, что он, кадровый офицер, ненавидит свою службу, ненавидит Германию, ненавидит тех, кто всему на свете предпочитает службу, что ему хочется в отцовский сад, в отцовский сад, но он спросил только: «Что передать Лизе?»

— Привет от Георгия и Марии, — сказала женщина.

Гордая, прямая, она уходила от Трофимова, обходя тюки, чемоданы, тележки носильщиков, всю эту снующую по белому свету братию.

Он хотел предложить ей помощь или попросить ее о помощи, Трофимов не знал — чего он хотел, знал только, что ее надо остановить, что теперь она не появится в его жизни долго, возможно, никогда, но идти за ней не было сил.

Сначала прибыли куклы. Куклы возвращались из тюрьмы. Их освободили первыми. Через неделю должен был приехать сам Георгий.

Куклы и картины ехали в нескольких ящиках и вели себя смирно под наблюдением выпущенных ранее Георгия на свободу бывшего рецидивиста Степана и торгового работника Аркадия Ильича.

На каждой станции по пути к Киеву друзьям хотелось выпить, они выходили на перрон, но тут же возвращались, вспомнив про кукол.

— Целый музей, — сказал Степан. — Вот морока.

— Могока-то, могока, — сказал Аркадий Ильич. — А вот, подставьте себе, сколько эта могока стоит.

— Сколько она может стоить? — спросил Степан. — Не золотые же они?

— Пгоизведения искусства бесценны, мой дгуг, — сказал Аркадий Ильич. — Пгоизведения искусства каждый год поднимаются в цене.

— Что, и моя игрушка поднимается в цене? — спросил Степан.

— Ваша иггушка меньше, потому что это всего лишь габота подмастегья, но она тоже что-то стоит. Я говогю о габотах самого Геоггия.

— Ну неужели так дорого? — спросил Степан.

— Очень. И, заметьте, если мы похитим хоть одну бутылку пива из этого лагька, нас посадят, а скгойся мы со всем этим добгом, никто не обгатит никакого внимания. И здгасьте-пожалуйста, мы с вами — богачи.

— Ты предлагаешь мне… — начал Степан. — Ах ты, жидовская морда!..

— Вы полный идиот, Степан, ничего я вам не пгедлагаю. Неужели я такой дугак, чтобы гади денег отказываться от бессмеггия?

— Какого еще бессмертия?

— Самого настоящего. Как ваша фамилия?

— Вы же знаете.

— Нет, скажите.

— Яцкин.

— Мою вы тоже знаете. Так вот, если в оггомных словагях по искусству будут упоминать мою фамилию и вашу — не удивляйтесь.

— Какую фамилию? Зачем упоминать?

— Потому что мы с вами, догогой Степа, совегшили великое дело, вывезли из тюгьмы и довезли до гогода Киева в целости и сохганности все пгоизведения мастега, сделанные им в неволе, понимаете, Степа, вы и я, а не кто-нибудь дгугой.

— Это обязательно, — согласился Степа. — А как же! В целости и сохранности.

— А посему, догогой мой, и мы теперь с вами не пгосто Яцкин, а человек, внесший свою лепту в газвитие культугы.

— Да ну вас к черту, Аркадий Ильич! — покраснел Яцкин. — Говорили мне ребята — не езди с ним, он тебя заговорит.

— Гебята пгосто завидуют вам, Степа, а я поздгавляю — вы обессмегтили свое имя.

Степан озабоченно посмотрел на ящики, куклы лежали неподвижно и смотрели на него сквозь щели. А ведь и в самом деле красота. Как подумаешь, из чего только они не сделаны куски ваты, катушки, спичечные коробки, подошвы, мешковина, цветы, вилки, пуговицы, вся их тюремная жизнь, все годы здесь — в этих куклах.

Если бы не они, срок казался бы бесконечным, неистощимым, но явился старик — и закипела работа. Никто не знал, что из этого получится. Самое удивительное, что все рождалось в голове старика, но и в этом Степан не был уверен, он заметил — пока старик не получит свой мусор, и сам не знает, что будет делать дальше. Как ребенок, который все может превратить во что угодно.

— Значит, в энциклопедиях, говорите? — спросил Степа у Аркадия Ильича.

— В энциклопедиях, непгеменно в энциклопедиях.

— И на какую букву? На «Я»?

— Нет, догогой, видите, какие у вас аппетиты! Мы с вами — сноска, понимаете, сноска. А буквой будет фамилия самого Геоггия.

— Здорово! — сказал Степан. — Хорошо, что сноска, правильно, что сноска, там и наше с вами здоровье есть, хорошо, Аркадий Ильич.

И поправил выбившийся из ящика башмачок.

Наклонись к лицу, я шепну: «Все, что сделано, — сделано на раз».

Я нырну в такую глубину, где неважно ни «потом», ни «сейчас».

Сидел, не зажигая света, не мешая темноте расползаться вокруг. Сидел, вглядываясь в темноту. Когда-то он здесь уже был, это несомненно. Оставалось вспомнить — когда.

Сидеть было удобно. Он пошарил рукой. Ага, подушка. Вот почему так удобно. Он сидел на подушке. Он знал каждый виток орнамента на ее чехле, но не помнил, откуда она взялась. Знал мастера, создавшего орнамент. Это был он сам. Но вот откуда подушка и почему здесь?

Ударили большие часы, им подвыли другие, маленькие, встроенные в буфет.

Он сам встроил их, оставалось вспомнить — зачем и когда.

«На шкафу должна лежать скрипка» — подумал он. Поднялся. Скрипка в кожаном футляре лежала на шкафу, кто положил ее туда?

По дороге к шкафу отразился в зеркале какой-то косматый человек — кто бы это мог быть?

Вот зазвенела мелочь. Это отец вошел в спальню. Когда он снимал на ночь брюки, из них всегда высыпалась мелочь. Завтра надо будет пошарить под диваном и найти пятикопеечную монету. Пятикопеечной можно бить по краю других монет, они лягут орлом и ты выиграешь много денег.