Михаил Левитин - Богемная трилогия

Утром он войдет в спальню и увидит в стакане розовый полумесяц. Он подойдет и начнет рассматривать его. Это зубной протез отца. Его можно украсть, но тогда отец станет старым, как он, и умрет. Его придется хоронить рядом с бабушкой, это хлопотно, кладбище забито, но он, конечно, договорится. Отец будет лежать недалеко от бабушки. Всем хватит места. Потеснятся.

Его смущали картины. Все было хорошо: и отец, а бабушка, он только не мог вспомнить, откуда взялись картины? Иконы помнил, они здесь с самого детства, а остальное?

Что на них изображено? Кто принес, зачем развесил? Кто развлекался в его отсутствие?

А ведь он отсутствовал долго, он и сейчас отсутствует.

Боже мой, почему так темно, неужели бомбежка и надо спускаться в бомбоубежище? Сколько может продолжаться эта война? Что это за дом? Как он сюда попал?

Да, да, он открыл дверь ключом, ключ нашел под ведром на веранде, достать его оказалось нелегко, ведро во время его отсутствия кто-то наполнил водой. Он всю жизнь привык класть ключ под ведро.

«Ага, это мой дом, — догадался Георгий. — Я теперь здесь буду жить».

— Георгий, что ты сидишь в темноте, ты себя плохо чувствуешь? — спросила откуда-то Мария.

«Это голос моей сестры. Ее зовут Мария. Значит, я не одинок».

Щели в полу светились. Это светились отцовские драгоценности. Там, внизу, был магазин. Надо приложить глаз к щели, чтобы увидеть камни.

С годами щели расширились до размера мизинца, но камней больше нет. Что же там светится? Боже мой, что же там светится и поет? Он приложил глаз к щели. Ничего не видно. Но мог поклясться, что только что был свет. Он постарался, но сколько ни смотрел — мрак внизу.

Он постарался расширить щель еще больше.

Нет магазина, нет прилавка с выставленными под стеклом старинными монетами, микроскопом, цепью маленьких дребезжащих драгоценностей. Нет магазина. Мрак один.

Он лежал на полу и вглядывался во мрак. За таким занятием его застало утро.

Теперь он забирался на самый верх холма и смотрел на Днепр.

Если бы мог, забрался бы еще выше, для этого у него всегда были силы. Он должен был смотреть еще и еще. В городе ему становилось тесно. Для ходьбы он выбирал самые широкие улицы. Он набирал скорость.

По-прежнему шел наперекор потоку машин, это ему ничем не грозило. Милиция тоже перестала обращать на него внимание, он был слишком знаменит для штрафов. Обычное желание задраться ушло, было желание смотреть жадно, не исчерпывая впечатления взглядом. Он учился видеть.

Мир был свободен, и свобода была дарована миру не самим Георгием, а кем-то другим. Это так потрясало, что ни о чем другом думать он не мог.

Если мир свободен, то его достаточно показывать таким, как он есть, без затей самого Георгия. Если мир свободен, то чудеса преображения не нужны, пусть он сам решает, во что ему превращаться.

Опускались руки. Нет, еще было чем удивлять, но делать это расхотелось.

Он ходил и смотрел. Он оказался удивительно прилежным учеником. Он видел только то, что видел, больше ничего. Видел полно, безраздельно, только для себя. И не знал способа этим поделиться,

Его, это новое, нельзя было потрогать, в руки оно не давалось, оно пришло после каких-то больших его стараний все изменить. Оказывается, он насиловал мир, желающий остаться неизменным.

Мысль о творчестве приводила его в бешенство. А что он сейчас делает — прогуливается?

Он творит, каждый день творит, отказываясь от глупостей своих и ошибок. Творит безрезультатно, А это самое большое счастье, доступное человеку.

Раньше я подбирал крохи мира, теперь обладаю им полностью. Разве можно сравнить мое новое состояние с прежним? Разве существует критерий полезности пребывания на земле? Полезен только праздный человек праздный и благодарный за эту праздность.

Все было создано без него и создано по такому грандиозному плану, что самого плана как бы не было видно. А он-то лез помогать создателю!

Освобожденная из-под гнета воображения жизнь, да, незадачливая, да, пугливая, несовершенная, да, но тебе принадлежащая жизнь, жизнь, жизнь.

Он отвел глаза. Это зрелище было прекрасно. Мир свободен, мир светел, с тех пор как он это понял, его нельзя было остановить.

Он снял со стены картины, он снес их в сарай.

— Давай запрем до следующего ледникового периода, — сказал он Марии. — А там посмотрим.

— Старый черт! — рассвирепела она. — Старый педераст, старый черт!

И стала выбивать плечом дверь сарая, но слишком поздно, картин уже не было, ничего не осталось в мире, кроме, конечно, справедливости.

Простой деревянный крест — идеально найденный знак величия и скорби.

Больше ничего не нужно. Даже человека на кресте не нужно. Креста достаточно.

Была зима, когда он навестил семью грека Иониди. Грек ужинал. Приход Георгия застал его врасплох.

— Ну и гость, — сказал грек. — Мы только что говорили о вас.

— Накликали, — сказал старик.

— Раздевайтесь, прошу вас, вся семья в сборе, вы ведь знаете, что их стоит собрать всех вместе, они будут рады. Да вот и они!

Семья грека уже неслась из столовой, все были возбуждены приходом старика, что-то спешно дожевывали и вытирали сальные руки об одежду, чтобы с ним поздороваться.

— Я не хотел тревожить ваше славное семейство своим приходом, — сказал старик. — Но знаете, когда хочется быть честным, время не выбираешь.

— А что случилось? — удивился грек, — что случилось, дорогой Георгий?

— Пять лет назад я продал вашей жене платье. Помните, такое синее, обшитое бисером?..

— Да, синее, — подтвердила жена грека, — я его до сих пор ношу, это мое любимое платье.

— Я сказал, что это платье Евы Браун.

— Да, вы сказали что-то в этом роде.

— Так вот, я солгал. Где-то вычитал, что Ева Браун умерла в синем платье, я сказал вам, что это платье тоже синее, из гардероба Евы Браун. Я солгал. У Евы Браун было только одно синее платье, в нем ее сожгли. Я принес вам деньги. Здесь по новому курсу.

— Но, Петр, — сказала жена, — я не понимаю, я не хочу отдавать назад свое любимое платье.

— Объяснитесь, дорогой Георгий, — сказал Иониди. — Может, мы чего-то не понимаем.