Сергей Саканский - Когда приходит Андж

Дальнейшее уже переходит границы реальности. Она все глубже залезает под одеяло, пятясь на боку и глядя на гостей исподлобья, он пытается сделать то же самое, но вдруг чувствует нарастающую боль в груди, все ползет и меркнет перед глазами — желтозеленый свет, ужас, топчущие в комнате онцы…

Такая-то? — спрашивает сухой нездоровый онец. Восемнадцать-то — еще через полмесяца стукнет? — говорит веселый розовощекий онец. А духанчик-то в комнате густой, — подхватывает высокий, серьезный и серый онец. Они забирают их обоих и везут в участок. Его несколько раз бьют в поддых перед раскрытыми дверьми автомобиля, обыскивают и находят продранный пакет граммов на семьдесят. По дороге, на последнем повороте улицы Войкова, перед гимназией, которую он так любил, сердце выходит из его груди и начинает самостоятельное движение в мире инерции, он пытается поймать его, но становится легким и пустым без него, и кровавый пульсирующий комок тычется ему в лицо. Онцы, оглянувшись, с ужасом наблюдают эту картину, машина минует съезд на Морскую, где расположен участок, разворачивается на Платановой, и по Рузвельта и Дражинского шпарит в Массандру. Скорость приличная, девушке страшно, онцы молчат, переглядываясь перед поворотами, наконец, согласно кивают, машина сворачивает, ползет вверх по аллеям… Труп ее возлюбленного, еще теплый, игриво толкает Онку плечом. Машина останавливается, свет гаснет абсолютно, видны только зеленые огоньки приборной доски, высокий онец говорит: Анашу мы тебе прощаем. Скажешь кому, девка, пеняй на себя.

Онка вышла, дверцы хлопнули, и машина поехала выше…

— Неохота копать, — вяло заметил сержант.

— Мне кажется, Вселенная все-таки бесконечна, — пробормотал шофер, вероятно, продолжая давний разговор.

— Вот-вот, — оживился сержант. — Если бы она где-то кончалась, то не имело бы смысла и существование человечества вообще…

Наверху в бамбуковой роще была со всех сторон защищенная щель, небольшая площадка примятого грунта. Там онцы и спрятали труп, умело замаскировав его листьями веерной пальмы, как бы специально выросшей неподалеку…

По пути из Массандры Онка услышала вдруг музыку, остановилась у парапета над Латинским кварталом и ахнула. Стройная месса поднималась над городом, удивительная, смыкаясь под звездным небом в музыку сфер. От гор к морю наискось раскинулось огромное созвездие Северного Орла. А как они там внизу, вдруг подумала она, каково им там внизу! Онка нашла на парапете еще дымящийся окурок Мальборо, сделала несколько глубоких затяжек, ткнула в шершавый камень. Вдруг прямо под ногами раздался короткий выстрел…

Тем временем Андж (все происходило в считанные минуты) который почувствовал на ляжке тяжесть револьвера и вспомнил свое новое качество, уже сбегал на набережную. Вокруг было полно людей и электричества, все будто чего-то ожидали, поглядывая на небо. В часовой башне горел свет. Андж увидел в окне человека, склонившегося над пультом своего гигантского, неповторимого органа. Часы пробили полночь, и с их последним ударом где-то на западном склоне Дарсана прозвучал далекий аккорд, и вслед за ним другой, высокий — внизу в Ореанде, и третий — на Поликуровке у Златоуста… Все живое в городе, считая и кипарисы, издало вздох восхищения.

По ступенькам и виражам улиц музыка хлынула вниз, словно толпа людей в длинных одеждах, ясные мощные звуки мессы были слышны в горах, на метеостанции и ретрансляторе, далеко в море на несколько десятков миль…

Внутри музыки творилось нечто странное… В сущности, в каждой точке города был хорошо слышен только один, ближайший звук, он поглощал остальные, более далекие — и был страшен своей мощью. Самые пронырливые, поняв, что сейчас начнет происходить, бросились к троллейбусам и такси. Началась паника, толпа хлынула прочь от столбов с трубами, от звучащих улиц в узкие немые переулки бежали люди, путаясь в длинных одеждах, падая и крича от безумной боли в ушах. Молниеносные волны боли широко летали над землей, люди затыкали уши и корчились на асфальте, женщины и мужчины бросали друг друга, никто никого не привлекал к себе, сражаясь с болью в одиночку, воя сквозь зубы, а на улице Достоевского какой-то человек дико раскрыл рот в улыбке, прижал колени к груди и часто запрыгал на копчике вниз по лестнице… И только двое во всей округе не слышали музыки: органист в башне, сложив губы трубочкой, медленно покачивающийся над клавиатурой своего немыслимого инструмента, и Андж.

Он брел по городу, как бы надев на голову тыкву, нижними плоскими улицами, от Спартака до угла Севастопольской, затем свернул направо по Воронцовской в Нижнюю Ореанду, прошел по набережной до угла Фундуклевской, каким-то непонятным образом попал на Виноградную, и исчез где-то на Морской… Он грыз семечки, белые тыквенные семечки, выплевывая шелуху сквозь щель огромного рваного рта, заглядывая в лица умирающим и пугая их горящими глазами.

Через несколько дней он вновь встретился с Онкой, и она сказала: я благодарна тебе, слог за слогом — он бы не выдержал, нет, его сердце не выдержало бы такой любви, сказала она и повторила — слог за слогом — я-бла-го-дар-на… Он понял, что путь свободен, и шагнул к ней. Нет, сказала она. Сначала принеси мне камень, который упал прошлым летом на Дарсан, ты знаешь, у кого он.

И Лешка поехал, не столько за камнем, сколько из-за счастливого повода — он не хотел признаваться себе (или кому-то другому, кто был неизмеримо выше него) в том, что хочет видеть Анжелу.

С тех пор, как однажды в июне он узнал ее пустой сарай, виллу Елена с черной распахнутой дверью, подошел и потрогал чистый гладкий пол под тем местом, где стояла кровать, его отношение к Анжеле стало двойственным. Он знал, что никогда первым не напишет ей, поскольку она ушла, не простившись, и все же трепетно (иначе не скажешь) ждал письма, которое так и не пришло. Это ожидание, медленно слабея, составляло смысл его осени и зимы, и когда появилась Онка, оно переполнило раннюю весну, словно цветение конского миндаля…

Раз ночью Лешка проснулся и понял: Анжеле плохо и она зовет его. Ночные цвета комнаты несколько сместились по спектру — красная портьера казалась темножелтой от уличного света, зеленое сукно стола выглядело синим, а фиолетовая рама окна была насквозь черной.

Лешка собрался и поехал, поезд первые тащил его на столь далекое расстояние, под Новоалексеевкой он увидел одинокий дом, невдалеке — столб, в доме сама собой открылась дверь, словно оттуда вышел невидимка.

Стемнело, он лежал, ощупывая глазами мерно качавшуюся сумку, где был револьвер, дорожная книжка — «Алиса в стране чудес» на английском языке — и еще кое-что: темная бутылка массандры, куда при помощи шприца он ввел три смертельных дозы татразила.