Сергей Саканский - Когда приходит Андж

Но обо всем этом в романе не было сказано ни единого слова, не читалось это даже и между строк, просто, благодаря особому способу письма, одни и те же слова играли двойную роль, возделывая на бумаге два разных текста, растворенные один в другом.

Теперь уже совершенно по-новому объяснялись и прилив сил героя, и обостренное зрение, как непременные условия успеха игры, ее элементарный score , и недосягаемый путеводитель, который суть ничто иное, как manual пользователя, и бесконечные смерти — всего лишь этапы сохранения игры…

О, как бы хотелось где-нибудь сохраниться, заново переписав иные моменты земной жизни: не поддаваться на провокации Анджа, не брать сомнительной, неизвестно чем забитой папиросы, не красться по карнизу со своей дурацкой тыквой, не убивать эту маленькую девушку, чья вина была только в том, что она стала жертвой любви старика…

Герой второй версии романа — это некий реальный человек, с помощью клавиатуры и мыши управляющий поведением Жана Ниязова. В первой версии этот герой — невидимка, его попросту нет. Это чисто полиграфический герой, персонаж курсивного шрифта, его мысли, его отчаянные вопли естественным образом присваиваются Жану во-первых, и мудрому резонерствующему автору, во-вторых. Постижение тайны романа, его второй версии рождает этого своеобразного героя: по ряду признаков ясно, что курсивные пласты романа принадлежат ему, как и рисунки, которые делает якобы Жан, как и само движение этой прозы. Во второй версии вместе с Жаном исчезает и автор, замещаясь Незнакомцем, чей характер существенно отличается от характеров как Жана так и автора.

Маленький человечек, собственно, герой , уверенно двигался по экрану, он мог лишь брать и переносить какие-то вещи, перепрыгивать препятствия, карабкаться на стены, в то время как все слова принадлежали Незнакомцу: это он был доктором наук, выброшенным за грань бытия, это он страдал от несчастной любви, и ничего ему не оставалось в жизни, только уныло сидеть перед монитором, елозить мышью по коврику, щелкать в ночной тишине клавишами…

Такое взаимное проникновение было вполне естественным, так как роман существовал на стыке двух противоположных культур — одной, навсегда уходящей, культуры слов, речей и мыслей, и другой, неумолимо идущей на смену — культуры знака, движения, пиксела.

Едва осознав мощь своего таланта, способность извергать тяжелые, как вулканические камни, слова, Жан понял, что проиграл, опоздав на каких-нибудь два десятка лет, когда еще можно было совершить что-то в мире с помощью слова, хотя бы сыграть ему — слову — последний гениальный реквием. Но увы — письменность, как таковая, стремительно уходила из обихода человечества, как некогда ушли, скажем, ритуальные танцы… Словесный урожай был собран, наступила промозглая осень цивилизации, лишь близкий конец света казался достойным завершением процесса.

И жизнь немедленно, как это бывает всегда, предъявила свои доказательства этой внезапной мысли.

— Ха-ха-ха!

— Хи-хи-хи!

— Ху-ху-ху!

Жан ходил по пустому двору, не понимая, откуда раздается смех. Всюду — на лавочках и на перилах бассейна, в его зеленоватой воде, просто на земле — валялось множество бумажных голубей, невесть откуда взявшихся… Он наклонился, поднял одну из бумажек — вырванный из тетради, клетчатый листок, мелко исписанный… Да это же…

Жан не верил своим глазам: это были листы его романа! Но как… Жан посмотрел вверх. На краю крыши, вся в солнечных бликах, широко размахивая руками, сидела Анжела и сеяла, сеяла его листы, а из-за ее плеча выглядывал Лешка, ее одноклассник и сосед.

— Хо-хо-хо!

— Хэ-хэ-хэ!

— Хы-хы-хы!

Вчера он торжественно вручил Анжеле готовую рукопись, ее титульный лист с инициалами посвящения теперь лежал под его ногами, мертвым голубем…

— Нет, ты только послушай, — сказала Анжела, обернувшись через плечо, и, держа уже вырванную страницу на отлете, давясь от смеха, стала читать:

— Жан изучил свое новое жилье — приподнял графин с маленьким солнцем в цилиндре воды — умора! Заглянул в платяной шкаф, и шкаф показал ему большое подвижное зеркало, которое, если закрывать дверцу, бесцеремонно глотало призму пространства с окном, полным шевелящейся листвы и света… Какой маразм! Жан откинул одеяло, словно открыл конверт с долгожданным письмом, пощупал живую женственную упругость подушек, разделся, лег — это он звукописью выебывается, на «же» и на «у» — и едва стало исчезать внешнее, уступая все более материальному внутреннему, и милый образ Марии — буква какая-то хохляцкая — сформировался на расстоянии вытянутой руки… Пошляк.

Анжела размахнулась и выпустила очередного голубя, свежего, только что сделанного Лешкой.

— Матом еще ругается, — с обидой в голосе сказала она.

— Запятые после скобок не ставит, — сказал Лешка, выглядывая из-за ее спины.

— Слова какие-то свои придумывает, будто ему нашего языка мало.

— Всякие там темно-голубой, ярко-розовый — без дефиса пишет, думает, так красивше.

— Эротика у него нездоровая, вроде как пособие по онанизму.

— И мысли никакой, все пустота, пустота…

— Или рисунки возьми… Тухлые какие-то рисунки, аж глаза на лоб лезут.

— А то наоборот: долу глаза опускаются.

— Или вовсе никаких глаз нету…

— А цитаты, заметь! Цитирует, а в кавычки не ставит, как бы свое…

— А эти бесконечные повторения? Одни и те же слова, сцены, из главы в главу…

— Да и юмор мягко говоря, странный… Совершенно не смешно.

— Своим юмором он просто оскорбляет читателя, тычет его мордой в гавно, как Кутузов какой-то…

— А убийства? Он постоянно кого-то на дуэль вызывает, убивает — студента убил, профессора, даже школьника.

— Да что там школьника! Он Ленина убил…

— И Сталина…

— Да что там Сталина! Он Господа Бога убил…

— И распял…

— И самолет, полный людей, в лужу бросил.

— И водокачку нашу взорвал!

— Это он просто сам скоро сдохнет, почему и о смерти пишет.

— Он все это лишь для себя пишет, никому это вовсе и не нужно.

— Ноги он на ночь не моет, вот что.

— Зубы не чистит.

— Жопу не вытирает.

— И ваще, это ни на что не похоже, это не проза, это просто обман, поэтому его никогда и не напечатают, поэтому мы и делаем из него голубей, кхе…

— Как это ни на что непохоже? Да он просто подражает Набокову! — вскричала Анжела.

— И Пастернаку, Пастернаку, — закивал Лешка, — помнишь? «В трюмо испаряется чашка какао…» Этот тип — просто сумасшедший. Да, он умеет писать и все такое… Но весь этот роман, покажи его психиатру, всего лишь расширенный самодиагноз, так-то… Его надо просто убить, уничтожить, чтобы он больше не морочил нам голову. Он ведь просто наркоман, алкоголик.