Сергей Саканский - Когда приходит Андж

— Так уж и твоя — видали! А ножку мне поцелуешь? — она всмотрелась в его лицо и, прочитав, сорвала подследник.

— Ну?

Стаканский снял свой бархатный цилиндр и, опустившись на одно колено, медленно, взасос поцеловал ее ступню.

— Фу, щекотно! — девушка отдернула ногу. Она и не ведала, каким это было наслаждением.

— На дачу, на дачу, — успокаиваясь, все еще гнусила она, когда они ловили такси. — Все настроение испортил.

Впрочем, когда за окнами двинулось и слилось, она вновь развеселилась, показывая пальцем разные предметы на улице, похлопывая по щеке тыкву, которую зачем-то приказала захватить с собой…

Когда Анжеле внезапно вздумалось позвонить по телефону, впервые продемонстрировав Стаканскому наличие в этом городе других знакомых, кроме его и отца, что поразило легким уколом ревности, он вдруг увидел развязно пьяного, агрессивного бугая, который шел прямо втык, направив ему в лицо сырую сигарету. Сейчас даст по морде и поездка расстроится, вяло констатировал Стаканский, но тот, прикурив, лишь назвал его сквозь зубы козлом и благополучно удалился.

Они обошли центральный рынок, покупая все, что приглянется: спаржу, артишоки, кинзу, связку бананов, упругий редис пионерской раскраски, сочные свежие огурцы, удивительную вишню, маринованный чеснок (Я особенно люблю маринованный чеснок, — сказала Анжела, обернувшись, — а кинза сегодня пригодится тебе, мой китайский болванчик) Они сели на Курском вокзале в электричку, и она, как ни странно, тронулась вовремя, окна наполнились грязножелтой Москвой, Рублевскими куполами, романом Ерофеева… Ключ забыл! — вдруг отчаянно пробило сердце, но ключи были на месте, вся связка: квартира, дача, письменный стол.

Они удивительно быстро ехали маршрутом бессмертного романа, и Стаканский, давно мечтавший, как он будет везти на дачу какую-нибудь женщину и рассказывать ей роман, приступил к обстоятельному повествованию, но Анжела перебила его.

— Все это дрянь, ты вот лучше в окно посмотри, я давно за ним наблюдаю.

Стаканский увидел, что с электричкой поравнялся и медленно обгоняет поезд дальнего следования.

— Это тридцать восьмой скорый, я на нем ехала… А вот и он, посмотри!

В одном из окошек сидел Андж, разрывая курицу, огромную, словно гусь. Увидев их, он сделал носика и весело прищелкнул по горлу. Пронесло, подумал Стаканский. Неужели приедем?

Они прошли цветущим лугом в Алешкины сады, кузнечики и стрекозы встречали их ликованием, они вошли в дом и изнеможении повалились в кресла, Анжела прижимала к груди огромный букет полевых цветов. Стаканскому стало страшно, от того, что ничего им не помешало, он думал, начать ли сейчас или ждать ночи… Пока он колебался, Анжела вполне отдохнула и принялась осматривать дом.

Стаканский провел ее зимней лестницей наверх, открыл дверь мансарды, оттуда неожиданно вылетел крупный шмель. Они спустились в сад, где Анжела проворно вбежала в беседку и, цокая языком, восхитилась ее великолепием — беседка была ей очень к лицу. Наконец, они вышли на пляж, главную достопримечательность дачи, где волны Клязьмы плескались прямо под стеной дома — Анжела плавно взмахнула руками, как крыльями птица…

— Ну почему у меня всегда такое ощущение, будто я вижу все во второй раз! Немыслимо — будто я живу как-то повторно… Если бы мы сейчас сидели в кино, я давно бы бежала из зала от этого deja vu …

В вечернем свете, отмахиваясь от комаров, они расположились на улице и вместе готовили обильный обед. Анжела была так уютна в бабулином переднике, от нее веяло спокойствием, Стаканский почувствовал, что счастье его неминуемо…

— Анжела, — сказал он. — Будь моей женой.

И в этот миг сила, до сих пор прятавшаяся в его сознании, откровенно ступила во внешний мир: Анжела, ладонью с ножом между пальцев – в опасной близости от глаз – прикрываясь от солнца, посмотрела мимо Стаканского и вскрикнула, словно увидела чудовище. Стаканский медленно обернулся. У калитки стоял, приветливо подняв полную хозяйственную сумку, весь потный, сияющий, вот-вот готовый радостно засмеяться – отец.

— Ха-ха-ха!

— Хи-хи-хи!

— Ху-ху-ху!

— И они называли вас Дяборя? — хохотала Анжела.

— Но это же очень просто: дядя Боря — Дяборя, или даже де’Боря. А дедушку они называли Десеней — от дедушки Сени.

— Ха-ха-ха! Десеня-гусеня!

— Хе-хе-хе!

— А я был тогда молодой, сильный, я играл на контрабасе! Представляете — здесь, на этом самом месте…

— И вы их обоих убили?

— Да. Ее отравил таблеткой, а его…

— Гу-гу-гу!

— …немного позже застрелил из нагана.

— И вам не было больно, ну, как у Толстого с Болконским, с Карениной?

— Ничуть. Нисколечки не было их жалко, этих, мной же созданных существ. Я думаю, что и Толстой лгал насчет своих крокодильих слез.

Анжела поймала взгляд Стаканского и сделала губами немое «у» — дескать, послушаем его дальше… Стаканскому неожиданно стало светло на душе, так как момент отодвигался на неопределенный срок: ведь все-таки ужасно, когда это надо делать именно сегодня.

— Кстати, — сказал отец, — я внимательно прочитал твои стихи.

Стаканский заметил, как Анжела напряглась и поджала губы.

— Видишь ли, Анжела, твои стихи во многом еще сырые. В принципе, ни одного пока еще нельзя опубликовать. Вместе с тем, в них есть такие замечательные находки, такие рациональные зернышки, что совершенно ясно: этот автор будет поэтом. Ни в коем случае не бросай писать. Считай, что я благословляю тебя на труд, как старик Будякин, то есть, тьфу — Державин. И в гроб сойдя, благословил… Удивительно свежая кинза, вероятно, часа два назад она еще безмятежно росла на грядке…

Обед был многосерийным, полным замечательных лирических отступлений, вроде внезапно найденной банки филе из кальмара в собственном соку, или случайно разбитого блюда с маринованным чесноком, который, впрочем, никто не хотел есть… Отец был оживлен и благодушен.

— Мое глубокое убеждение, — говорил он, с небрежной светской точностью подкладывая Анжеле салат из креветок, — не иметь ровно никаких убеждений. Верить во что-либо — значит, изменять свободе. Зачем мне исповедовать какую-то философскую идею или религию, что в конечном счете одно и то же, когда у меня своя голова на плечах?

— А как же ваш Богдан? — спросила Анжела, узким серебряным ножом разрезая ломтик свинины, — ведь он всегда молится, во сне и наяву, ставит свечи…

— Это не моя философская концепция, а концепция данного романа. Думаете, Дарвин верил в свою теорию? Он просто плыл по течению, создавая замкнутую, совершенную в самой себе систему. Я не делаюсь догматиком и для каждой новой книги предлагаю новую идею. Чтобы написать «Марию», я действительно изучал православие и даже посещал церковь. Богдан — это двоемирие, всего лишь частный случай множественности миров, слоев, так сказать, Вселенной, или нашего сознания — как хотите. Анжела, положи мне пожалуйста вот этот маленький куриный окорочок.