Сергей Саканский - Когда приходит Андж

Солнце все более распалялось, отражаясь в глазах прохожих женщин, с каждым днем он все чаще ловил этот насмешливый, на все готовый взгляд, с карнизов свисали длинные развратные сосульки, падая с твердым намерением убить, они звонко разлетались вдребезги, на время своей агонии мешаясь с битым стеклом улиц, которому повезло несколько больше — с точки зрения вечности; капли падали на нос, обжигая, запахи были новые, внятные, даже самые гнусные новизной радовали, хотелось, как всегда весной, бросить курить, и была горькая, комом в горле стоящая тоска, словно последний стакан незадолго до рвоты — Анжела всегда была близко, наверху и внизу, за бетонными перекрытиями здания, часто она выскакивала из-за угла, с кем-то смеясь, он видел ее голубые и алые фрагменты среди чужих голосов и торсов — она была везде, они ни разу не поздоровались за две недели, она забыла о его жизни, как забывают о жизни комара, прихлопнутого ладошкой.

Отец выстукивал грустную детскую повесть в стиле horror, не для слабонервных детей, и было особенно тяжело засыпать под его назойливые, как песня пьяного соседа, слова…

Главным героем повести была тыква, старая сухая тыква, пустая, выдолбленная, — тыква со свечкой внутри, которую два друга вырастили, выдолбили, пугали ей кого ни попадя, затем забыли, а она снова явилась, стала пугать, как пуга, довела до маразма… Самое странное было то, что оба эти друга были патологически похожи — у них были одинаковые лица, и они оба любили одну женщину, и у нее родился ребенок, и никто не мог понять — чей он сын — его или его?

И когда он, это новоиспеченное Эго, выросло, оно всю жизнь колебалось, мучилось, искало отца, пока его не прирезали, пристрелили, отравили или как там еще?

А он уже был уходящим: рассеянные заботы пятикурсника, необязательные консультации, дипломный проект-рыба, как и у всех, версифицирующий чужие давнишние мысли, и вывесили списки на распределение, и Стаканский увидел вдруг против своей фамилии — Тамбовская область, Моршанск.

Стаканский всегда тонко чувствовал ложь, откуда бы она ни исходила, казалось, у него имелся особый орган, улавливающий малейшие сигналы лжи… Король встретил его брезгливым взглядом — «поверх очков» — как можно было бы записать, будь на нем очки.

— Распределение дает деканат, — официальным тоном ответил он. — Мы не имеем и не можем иметь к этому никакого отношения.

— Но разве…

— Разве. Ты, между прочим, не заслужил никакого поощрения. Ты плохо работал, был неискренен. Ты клеветал на тех, кому завидовал, на тех, кто лучше тебя. Вон отсюда. Чужак. Мне даже противно пробивать тебе мазик. Уходи, студент. Бывший студент.

Король взял со стола какую-то тряпку, скомкал и швырнул Стаканскому в лицо:

— Иди вытрись. Нам не нужны пидорасы, онанисты, наркоманы. Нам нужны люди, — он показал широкой ладонью на белую голову, — с чистым сердцем, холодным разумом.

Стаканский ушел с тряпкой на лице, как рисунок Магритта, а через несколько дней его вызвали в деканат.

— Мы вынуждены реагировать, — сказал декан, старый и лысый, с шишкой на лбу, с родимым пятном в пол-лица. Говорили, он вызывает к себе хвостатых студенток, вываливает на стол содержимое брюк, приказывая: «Жюй, шлуха!» И они жуют, вяло поводя хвостами…

— На вас пришла бумага, — продолжал он, пытливо глядя студенту в глаза. — «Телега», на вашем неофициальном арго. Из милиции.

— Я не был в милиции, — прошептал Стаканский. Он всегда говорил с начальством каким-то жадным, страстным шепотом.

— Ну как же, сиповато возразил декан, пальцем прикрывая хромированную оправу дырочки в горле, отметины былой войны. — Вот тут ясно написано: Задержан в метро. Был пьян. Нецензурно выражался. Ударил сержанта валенком. Приставал к девушкам. Какая низость! — он затрясся в тихом возмущении, гремя медалями.

— Не было этого! — вскричал Стаканский, и слезы бессилия брызнули из глаз, сверкнув на солнце.

— Я вам верю, юноша, но существует бумага, — старик нашарил свои костыли, грузно встал, массируя живот.

— А если… — промямлил Стаканский, как бы вильнув хвостом.

— Оставим в институте, — серьезно сказал декан, расстегивая молнию брюк, — Дадим защитить диплом.

Стаканский вдруг почувствовал непреодолимое бешенство: не помня себя схватил со стола лист процентовки, смял и швырнул декану в лицо, выбежал… Это был самый последний решительный поступок в его жизни.

Все было кончено. Он стоял в вестибюле внизу и прощальным взглядом осматривал абаки колонн — единственное, что нравилось ему все эти годы. Тополиный пух лодочками скользил по паркетному полу, Стаканский вспомнил: вот так же стоял он тут около пяти лет назад, абитуриентом, наблюдая пух… Со ступенек, размахивая тобосами, сбежало несколько смеющихся Анжел — вероятно, только что спихнули чертежи.

— Мы подаем вас на отчисление, — подумал Стаканский. — Мы заворачиваем вас, маленького, окровавленного, в тряпку и подаем через окошечко, кладем на весы… И вас забирают в армию, в Афганистан или в Чечню, где вы вешаетесь на склизкой ржавой трубе, выпученные глаза, синий язык, так-то.

И все это просто, буднично, деловым росчерком пера в полуподвале, сделали именно с ним, вместо того, чтобы (тут образ Стаканского раздваивается, из униженного с опущенной головой выходит другой, бодрый, веселый Стаканский, он легко заканчивает институт, поступает в аспирантуру, три года еще валяет дурака, пишет свои картины, любит других, прекрасных и загадочных женщин, едет учиться в Верону, все выше, легче возносится, руки в карманах, сигарета в зубах, белый шарф, иду по гнуснейшему из городов мира, молча…)

Был теплый бессолнечный вечер. Стаканский двигался сложнейшим, извилистым маршрутом. Если бы кто-то вздумал следить за ним, он был бы весьма озадачен, недоуменно склоняясь над картой, поднимая усталую голову… У кинотеатра «Слава» Стаканский увидел светловолосую девушку и пошел за нею, слушая музыку ее каблуков, но на Большой Коммунистической его путь наискось пересекла другая, в яркокрасном пальто, с крутыми полными бедрами, и вплоть до Садового кольца он упруго грезил, но у входа в метро изменил ей, подцепив новую, в черных узорчатых колготках: с нею он миновал «Иллюзион», поднялся по Солянке, у Манежа отпустил, увидев неимоверного роста негритянку, ее он проводил вверх по Герцена, на бульваре расслабился и с полкилометра брел совершенно холостым, но вдруг увидел короткую кожаную юбку, она туго обтягивала ягодицы, белые сексуальные чулочки поскрипывали, когда ее ноги терлись одна о другую — стук-скрип — Стаканский внезапно решился, догнал ее, заглянул в лицо, отметив, что она длинноносая, дурнушка, возможно, хоть такая-то будет сговорчива…