Сергей Саканский - Когда приходит Андж

Когда Король наконец уснул, подложив огромные ладони под щеку, похожий на какого-то чудовищно выросшего ребенка, Анна, до тех пор молчавшая, подала голос.

— Видишь ли, Боря, мы ведь с тобой так толком и не говорили никогда…

— Никогда, — дурным эхом отозвался Стаканский.

Они лежали втроем на полу, укрывшись одним общим одеялом, которого не хватало. Он давно нащупал ее руку и бережно сжимал, гадая, спит ли она, умаявшись после долгих, бурных, двойных излияний… Он гладил ее руку, словно они сидели в кинотеатре, словно и не существовало этой мерзкой, всего тебя перечеркивающей реальности, в которой Стаканский, пылая любовью и злобой, выпрыгнул, смахивая на некоего сказочного персонажа, из шкафа и, увидел, что Аня Колобкова, значительно выросшая, чуть уже даже потрепанная жизнью, все также, как и много лет назад, там, на берегу Шумки, по волнам которой плывут, улыбаясь, тыквы, стоит перед ним на коленях и жестом голодного глухонемого показывает на свой рот.

— Никогда…

Анна чуть сжала его руку, и он снова подумал о том, как хорошо сидеть с какой-нибудь девушкой в кино, а после проводить ее до калитки и на прощание долго целовать…

— Моя последняя поэма, — сказала Анна, перебирая его пальцы, — написана верлибром и, если отказаться от разделения текста на строки, она будет выглядеть хорошо ритмизованной прозой. Поэма рассказывает о двух людях, поразительно похожих друг на друга, об их тяжелом детстве, о девочке, а затем — девушке и женщине, которая любила одного из них, любила только потому, что он… — Анна вдруг сильно сжала его руку, взяв на его пальцах мучительный септаккорд, — Только потому, что один был близок, а другой далек, один был доступен, как старая вешалка, а другой витал, как журавль в небе, да! Это действительно наша история…

Король Митрофан начал храпеть и храпел все громче, разевая свою огромную пасть, клацая золотыми зубами, вздрагивая и мучительно стеная во сне. Анна играла на пальцах Стаканского, используя их вроде клавиатуры, и ему казалось, что именно эти, храпящие и клацающие звуки выплевывает из себя ее немыслимый инструмент.

— А что мне было делать? — вдруг повысила голос Анна, как бы укоряя Стаканского неизвестно в чем. — Что мне делать, если ты далеко, а рядом твой почти что двойник, только крупный и слегка растянутый, и если прищуриться и тупо смотреть на него сквозь щелочки… К тому же, — усмехнулась Анна, взяв полнозвучный до-мажор, — ты сам понимаешь, как меркнет сознание женщины во время оргазма… Милый мой! Я так ждала тебя все эти годы, я знала, что когда-нибудь мы будем вместе, навсегда…

— Никогда, — подумал Стаканский.

Внезапно Король проснулся, тяжело приподнялся на локте и тусклым взглядом посмотрел на них обоих. В свете уличного фонаря коротко блеснул золотой зуб, будто и впрямь внутри этой головы была установлена горящая свеча.

— Что тебе было делать, — строго сказал Стаканский, запоздало отвечая на риторический вопрос Анны, — так это надо было писать свою поэму, просто писать поэму, и больше ничего.

— Нет, — лениво протянул Король. — Надо вернуть наши тыквы.

Стаканский посмотрел на него, как на полоумного.

— Я уже давно вернул их, слышишь, ты! — он был готов немедленно драться, рвать, полными ладонями выгребать эту сочную мякоть влажных семян, несмотря на то, что силы были совершенно не равны, и лежавший рядом гигант мог свободно раздавить его, как жука.

Несколько лет спустя Король, соблюдая наследственную традицию, устроился работать в органы, долго служил, выслужился и получил пост начальника первого отдела в МИРЕУ, где его основной обязанностью было вербовать соглядатаев среди студентов и преподавателей. Они встречались не часто, встречаясь, вспоминали Аню Колобкову, трагическую историю, с ней связанную, горько пили за упокой ее души… Несколько раз, пользуясь этой волосатой лапой, Стаканский устраивал в МИРЕУ мальчиков и девочек, главным образом, слушателей своей литературной студии, которые приносили ему в заветных тетрадках стихи. Но после Мэлора, сына санской Оллы от второго брака, которого он также устроил и которого Король сделал фискалом, Стаканский отказался от подобного рода благотворительности… Умер Король в нищете, в глубокой старости, одинокий: какая-то фирма взяла над ним опеку в обмен на его двухкомнатную квартиру на Ордынке, и через несколько недель после заключения этой сделки, он, понятно, и умер…

— Надо вернуть наши тыквы, — с безнадежной горечью в голосе повторил Король, и всем троим вдруг стало невыносимо весело, как если бы сразу после этого появился традиционный комический персонаж, из тех, что всегда несут околесицу, заранее смешную, и сказал: поверьте, ему было очень плохо, очень.

Они поженились, несмотря ни на что. Свадьбу играли всем курсом, в столовой Литинститута, Митрофан был свидетелем, он танцевал, от натуги лопнули его серые клетчатые брюки, вскоре у них родился сын, и назвали его Андреем, Стаканский никому не признался, что это имя он выбрал в честь персонажа романа, который начал сочинять в ту весну, а вовсе не наоборот, как думала его жена.

Странный это был персонаж — он являлся всегда в разных лицах, с разными характерами, он нагло забывал о своих поступках, начисто их переписывая; временами казалось, что это вовсе и не герой, а мысль, оживленная словами, или чувство, новое чувство, седьмое, еще человеку неведомое. Он родился из галлюцинации героя, и тут же убил его, став активным персонажем в самом романе, все в нем перетряхивая, искажая…

Время в романе также выглядело довольно странно: оно не текло, как река, а стояло, как озеро или, скорее, гнилое болото — все истории, рассказываемые в романе, существовали одновременно, и одна отрицала другую, а его приметы, приметы времени, были нарочито расплывчаты, являя то современные коммерческие ларьки, рекламы, офисы, то прокуренные пивнушки семидесятых, очереди за хлебом и вином, каких-то архаичных кегебистов, и все это в один и тот же момент.

В трамвайном вагоне звучала гармошка…

Некоторые части романа, поначалу выданные за настоящие, описывающие отношения живых людей, впоследствии оказывались то вымыслом, то галлюцинацией, то сном, будто бы автор более менее подогнал, смонтировал распечатки постоянно творящего сознания, смонтировал так, что стало похоже на цельный роман, но при ближайшем рассмотрении все трещало, распадалось, тонуло в этом мучительном болоте времени.

«Каменный Гусь» (так продолжал называть Стаканский свой новый роман, хотя в нем уже давно не было никакого Каменного Гуся, никаких палачей и жертв) поначалу развивался и рос довольно бурно, но со временем стал проскальзывать, иногда замирать — надолго, на целые недели, пока в конце концов не остановился совсем, и осталось от него одно название… Автор ясно понимал, отчего это случилось.