Сергей Саканский - Когда приходит Андж

Ах, я подлец, подонок, хоть я и войну прошел… Не потому, сказал я ей, проститутке, что комитета боюсь, а потому сказал я ей, грязной потаскухе, что я советский человек, что я моральный облик, у меня вообще никаких яиц нету…

И я иду по Стамбулу…

Наконец, попадается бедняга в лапы международной мафии, случайно произнеся пароль, и — перепутав несчастного с настоящим уголовником — ставят ему на руку гипс, весь полный золота и бриллиантов, и этот дурак, опять же, снедаемый желанием сдать все еврею-скупщику с улицы Карла Маркса, несется в КГБ, все рассказывает, и тут-то и завязывается интрига: наш герой попадает в щель между молотом и наковальней, между преступниками и преступниками в законе, между контрабандистами и теми, кто их ловит.

За гипсом идет охота, а органы используют его в качестве живца… Кегебисты соблазняют его большими деньгами, и он ходит по городу с огромной пачкой, где хватило бы не только на шубу… Он все щупает, покупает, его пожирает страх, он ежеминутно ждет убийства, он представляет, как они, ни о чем не думая, ничуть не церемонясь, оторвут мою руку, с мясом, с костями, на что им какой-то человечек, им гипс нужен, тем и другим, гипс — и больше ничего.

И вот я сплю на своей узкой кроватке, один, а он ползет, в его пальцах ножницы…

И тогда рука превращается в символ, в некий неотвратимый летающий жупел, она живет самостоятельной жизнью, отделяется от туловища живца и нападает на его убийцу. Сцена снята в багровых тонах, лицо убийцы искажается ужасом — наезд — рука подбирается к воротнику, душит — крупный план, деталь — живец хохочет, пляшет на одеяле в кальсонах, рука царапает мои щеки, разрывает рот, и вот уже глаз лопается, словно гнилая виноградина, я просыпаюсь — холодный пот, память, отчаяние…

Мы шли по степи и пришли.

Я лежу на раскладушке в палатке, со мной под брезентом еще семеро, брезентовые души — наверное, им всем снится наш коллективный поход в кино, эта рука… Я вытягиваю шею, как любопытный гусь, и смотрю в сухой угол. Койка Сухова пуста — Гюльчатай. Далеко в черной степи кричат удоды…»

Удивительная проза, не правда ли? Мой скромный, не очень-то любящий говорить о себе дядя, пожалуй, и сам не сознавал ни собственной ценности как стилиста, ни своего места в истории мировой литературы. Остается только пожалеть, что роман не был написан, хотя, в наше время, когда в мире с каждым годом становится все меньше людей, читающих книги, может быть, достаточно только изложить замысел…

Главная тема романа «Гюльчатай» — смерть, знаки смерти, расставленные на пути героя, их осмысление, как и вообще — безжалостная расшифровка любых знаков, выбрасываемых на поверхность бытия.

Один из них появляется на самых первых страницах, когда герой начинает встречать знакомых…

Начало этого странного, казалось бы, ни с чем — ни с временем года, ни с самими обстоятельствами существования — не связанного периода встреч — и есть самый яркий и материальный знак смерти. Можно, конечно, попытаться объяснить такие периоды чем-то другим, но, к сожалению, многолетний печальный опыт подсказывает только одну гипотезу…

Инстинктивно почувствовав смерть, герой бежит из Москвы, скитается по свету, совершая немыслимый, необъяснимый крюк, и позже, к концу романа, анализируя свой путь, вспоминая знаки, расставленные на этом пути — и в Москве еще, и по трассе на Каспий, и в самой экспедиции, в с своей любви к сестре, он вдруг понимает, что все его повороты, все неожиданные решения были подчинены одной неведомой, лежащей за пределами бытия силе, и именно эта таинственная сила руководила его поступками, пока не привела в единственно возможное место — к смерти.

Не к Гюльчатай, как он считал раньше… Таким образом, понятия — Гюльчатай — сестра — любовь — смерть — вступают друг с другом, так сказать, в синонимические отношения.

Смерть героя со стороны выглядела бы нелепой, трагической случайностью, если бы не была столь ожидаема и неотвратима. Ее причины лежат вне сюжета и, с точки зрения самой рассказываемой истории, совершенно необъяснимы.

Сам момент смерти наступает в то время, когда авторское «Я» принадлежит Сухову, начальнику палеонтологической экспедиции, бывшему любовнику Гюльчатай.

В этом есть некий фокус, так называемый стаканизм, не сразу бросающийся в глаза. Каким образом мы можем наблюдать глазами другого персонажа смерть авторского «Я», если из самого текста романа ясно, что все посторонние «Я» ничто иное как представление или даже галлюцинация первого?

Может быть, смерть вообще — есть нечто несуществующее?

Тем не менее, товарищ Сухов, в присущей ему сдержанной, не лишенной доброго народного юмора манере, повествует об этом несчастном случае, даже подробно рассказывает в очередном письме к своей далекой супруге, как один из его рабочих залез в бетономешалку, чтобы пропустить там стаканчик вина, а другой, не подозревая об этом, бетономешалку включил. Как ни странно, именно Сухов ближе, чем все остальные, принимает к сердцу эту неожиданную смерть, вероятно потому, что она произошла в рабочее время, во вверенной ему экспедиции…

А как же Гюльчатай?

Ну, Гюльчатай к тому времени принадлежит Аристарху, придурковатому землекопу из Астрахани, который когда-то поступал во ВГИК, хотел стать кинорежиссером, но, медленно спиваясь, оставил эту мечту…

Гюльчатай всегда любит другого.

Печальную, поучительную историю рассказала Стаканскому его квартирная хозяйка, женщина необычайно высокого роста, когда Стаканский, оказавшись после всего этого в Ялте, зимой, устроился на удобной женственной скамейке в тени туй…

Последние годы жизни муж ее много и омерзительно пил, перестал обращать внимание на подрастающую дочь, пачкал простыни. Выпив, он становился каким-то пельменным, сметанным, масляным. Раз в субботу жена взяла бутылку коньяка, бутылку шампанского Абрау-Дюрсо и бутылку необычайно вкусного массандровского муската.

— Друг мой, обратилась она к мужу, — твоя пьяная жизнь мне решительно надоела, и я готова принять самые серьезные меры. Как правило, ты выпиваешь рано поутру, со своими сомнительными друзьями, и пьешь гадкие плодовоягодные вина. Не лучше ли выпивать вечером, пить высококачественные виноградные вина и разделять компанию не с какой-нибудь рванью, а со мной, твоей законной женой? Не отправиться ли нам с тобой в лес по случаю выходного дня, расстелить одеяло на самом краю скалы и, выпив, полюбоваться видом Южного Берега с высоты птичьего полета?

Иван сразу почуял недоброе: глаза жены светились странным желтоватым огнем, она говорила, покусывая ноготь большого пальца и пристально глядя исподлобья в глаза жертвы.