Пэт Конрой - Обрученные с Югом

— Он отказался работать, когда узнал, что помощником у него будет чернокожий, — ответила мать. — Поэтому я пригласила Джефферсона из школы «Брукс» на должность старшего тренера, а также назначила его заведующим секцией атлетики.

— Почему я должен встречаться с тренером Джефферсоном?

— Потому что ты центровой первой линии.

— Но я всегда играл во второй линии, позади Чоппи Сарджента.

— Чоппи и еще три человека ушли вместе с тренером Огбурном в новую сегрегированную [15] Сегрегированный — раздельный для разных рас, полов, религиозных групп. академию на западном берегу Эшли. Тренер Джефферсон хочет посоветоваться с тобой, как расставить оставшихся игроков в команде с учетом новой ситуации.

Итак, определился список дел на день: шоколадные кексы, сироты из приюта сестры Поликарп, тренер Джефферсон.

— Что-нибудь еще?

— После марша госпитальных работников поможешь накрыть холодный чай. Обедать сегодня будем поздно. — Мать бросила последний взгляд в зеркальце на свои губы, потом посмотрела на меня: — Слушание по вопросу о пробации назначено на двадцать шестое июня. Наконец-то твои общественные работы закончатся.

— Обвинение будет снято, — радостно кивнул отец. — Ты сможешь начать с чистого листа.

— Только не со мной, молодой человек, — быстро вставила мать. — Я не знаю, как тебе удается спать по ночам после всех страданий, которые ты причиняешь нам с отцом.

— Дорогая… — начал отец, понизив голос.

— Лео прекрасно знает, о чем я говорю.

— Ты знаешь, о чем говорит мама, Лео?

— Знает, знает, — опять вставила мать.

— Ты имеешь в виду мою ненависть к Джеймсу Джойсу? — спросил я.

— Ты притворяешься, что ненавидишь Джеймса Джойса, потому что это самый легкий способ показать, как ты ненавидишь меня, — парировала она.

— Лео, скажи маме, что ты не ненавидишь ее. — Отец чувствовал себя уверенно среди научных формулировок, но терялся и начинал захлебываться в океане эмоций. — Нет, лучше скажи ей, что ты любишь ее. Так будет лучше.

— Я люблю тебя, мама, — произнес я, сам прекрасно ощущая собственную неискренность.

— Жду тебя сегодня в своем кабинете в четыре часа, Лео. И не забудь про дела.

Родители одновременно встали из-за стола, а я смотрел, как отец расплачивается с Клео. Потом Клео вышла из-за кассы и подсела ко мне.

— Лео, знаешь, чему меня научила жизнь? Быть ребенком — это полная жопа. Но быть взрослым в сто раз хуже. Это говорю тебе я, Клео. А я как-никак гречанка. Это мой народ подарил вам Платона, Сократа и прочих говнюков.

Расставшись с Клео, некоторое время спустя я нажал на белую кнопку звонка у двери приюта Святого Иуды, что находится в тупике у перекрестка, за собором. Звук звонка был противным, напоминал жужжание какого-то насекомого. Приют у меня ассоциировался с католичеством в целом, от домов пасторов до монастырей.

Чернокожий великан по имени Клэйтон Лафайет открыл дверь и улыбнулся, увидев меня. Мистер Лафайет выполнял в приюте дюжину разных обязанностей, в том числе провожал старших ребят в школу «Пенинсула». Эту обязанность он выполнял с военной точностью и ответственностью. Лицо у него светилось добротой, но фигура внушала страх.

— Привет, Лео-лев! — сказал он.

— Привет, маркиз Лафайет! [16] Мари Жозеф де Лафайет(1757–1834) — маркиз, французский политический деятель, генерал; принимал активное участие в Войне за независимость США. — Мы пожали руки. — У меня задание — повидать сестру Мэри Поликарп.

— Сироты уже прозвали ее Полигарпией, — шепнул Клэйтон. — Она сказала мне, что твоя мама пришлет тебя.

— Будь поосторожней насчет Полигарпии, маркиз, — прошептал я в ответ. — С ней шутки плохи.

Я прошел по длинному-длинному коридору — здание приюта строил человек, который питал необъяснимую ненависть к сиротам. Приют был мрачен до жути, как бывает только в фильмах ужасов, и женщина, вставшая из-за огромного стола, когда я вошел в кабинет, была под стать окружающей обстановке.

Среди католиков моего возраста было популярно развлечение, сродни спорту, которое не очень способствовало развитию духовности и аскетизма, зато гарантированно повышало настроение, вызывая всеобщий смех и впоследствии оживляя наши воспоминания: я имею в виду рассказы о монахинях. В этих рассказах мы не знали стыда, как не знает его Церковь, выставляя напоказ в алтарях гипсовые фигуры замученных святых и муляжные распятия. Похоже, созерцание изуверского убийства Иисуса, живого Бога, пробуждает фантазию этих славных женщин, невест Божьих, и они изобретают все новые и новые пытки, чтобы приготовить наши души к вечной жизни. Среди монахинь, которых мы знали в юности, в пятидесятые — шестидесятые годы, было несколько женщин несравненной доброты. Но женщины с черным сердцем и садистским воображением оставили самый сильный, неизгладимый след в нашей памяти. Одна монахиня, заслышав вой пожарной сирены, поднимала класс на ноги и заставляла читать молитву, выражая надежду, что пламя пожирает дом атеиста. Другая монахиня втыкала булавки нам в уши, если мы плохо себя вели, и родители по кровоподтекам могли судить о степени нашей греховности перед Божьей невестой. О приближении монахини можно было понять по зловещему звуку ее четок, как о приближении гремучей змеи — по ее трещотке.

Во втором классе я передал тайную записку от одного мальчика к другому — они дружили между собой, и нас троих вызвали к доске, чтобы подвергнуть публичной казни. Сестра Вероника никогда нас не била, в своих наказаниях она проявляла дьявольскую изобретательность. Она приказала нам развести руки в стороны, как у распятого Христа, и так стоять. Сначала нам это наказание показалось очень легким. Но через час Джо Макбрайд разрыдался, мышцы его рук свело судорогой, как в агонии. Сестра Вероника с презрением посмотрела на него:

— А Христос так держал руки целых три часа!

— Так ему было легче, сестра! — сквозь слезы проговорил Джо. — Ему-то руки гвоздями прибили…

И класс затрясся от безудержного, запрещенного смеха.

Тем утром в приюте прежний страх перед монахинями комом встал у меня в горле, когда я произнес:

— Доброе утро, сестра Поликарп!

— Здравствуй, Лео. Кажется, ты у меня учился? В каком классе — в первом или во втором?

— В третьем.

— Ты был очень медлительным, если мне не изменяет память.

— Совершенно верно, сестра.

— Но очень вежливым. Ребенка из хорошей семьи сразу видно. Я читала в газете, что тебя исключили из Епископальной ирландской школы.

— Да, сестра. Я совершил очень плохой проступок.

— И что же, ты отсидел в тюрьме?

— Нет, сестра. Мне дали испытательный срок. — Я чувствовал неловкость от темы разговора, от ситуации, от пребывания в обществе этой монахини.