Владимир Кунин - На основании статьи…

Взяли пацаны тихонько лопату, зашли за будку с той стороны, где окошечка нету. Чтобы хозяйка их не увидела.

Один вынул из кармана какой-то баллончик, потряс его, что-то взболтал в нем, нажал на кнопку сверху и давай аккуратно выводить какие-то буквы струей этого баллончика на белой фанерной лопате…

Еще один, тот, который был повыше остальных, вытащил из-под куртки бутылку с фитилем, торчащим из горлышка. Третий поджег этот фитиль.

А первый, с лопатой, ну совсем пацанчик… резко распахнул дверцу будочки, второй бросил туда бутылку с горящим фитилем и так громко-громко на всю улицу крикнул:

— С Новым годом, сука старая!!!

Дверцу будки захлопнули, снаружи лопатой подперли, чтобы изнутри было не открыть, и побежали по Восьмой линии в сторону Малого проспекта…

А внутри будки что-то рвануло, вспыхнуло, заполыхало!

Кричит, рвется оттуда тетя Фарида, а дверь не открывается… Очень крепкую лопату сделал ей дядя Федя.

Нюрка, старая знакомая тети Фариды, уличная продавщица полугорячих пирожков, жаренных в прогорклом масле, постоянно занимавшая для своей коммерции угол дома напротив, через дорогу, бросила укутанный ящик с теплым товаром, побежала в своем зипуне и валенках к полыхающей изнутри будке, закричала на всю улицу истошно:

— Убили!!! Убили!.. Спасите!..

Народ собрался моментально. Тут тебе и метро, и трамваи один за другим останавливаются, и троллейбусы за углом!

Вырвали лопату, которой дверца будки была заклинена, а оттуда как полыхнет пламенем с каким-то странным сладковатым химическим запахом! И тетя Фарида, черная, обгорелая с ног до головы, прямо в снег выпала… Только ноги там еще в огне были.

Взялись ее из огня оттаскивать, да поздно — уже мертвая.

А на белой деревянной лопате красной краской из того баллончика было написано:

…Пьяненький дядя Федя положил тяжелые заскорузлые руки на кухонный стол, уронил на них голову и тихо плакал.

Рафик встал из-за стола, взял ключи от своей собственной квартиры, которые хранились здесь, на Васильевском, и просто висели в кухне на гвоздике. Оделся, перекинул рюкзак через одно плечо. Нагнулся и поцеловал дядю Федю в лысину. Тот, не поднимая головы, заплакал еще горше.

Освобожденный из мест заключения гражданин Алимханов Р. Ш. вышел в коридор, прижался лицом к опечатанной двери комнаты тети Фариды, постоял так несколько секунд, надел роскошную пыжиковую шапку — один из ярчайших символов возросшего благосостояния советского человека, и уехал к себе домой — на Обводный…

Долго ехал в промерзшем трамвае, два раза пришлось пересаживаться. Один раз, как потом сообразил, — был лишний. Забыл за эти пять лет — куда идет, какой номер… Рафик и раньше-то на трамваях редко ездил. «Харлей» под задницей — чего еще нужно?

От Лиговки дошел пешком по набережной Обводного канала до своего дома. Сошел с тротуара на пустынную проезжую часть, посмотрел на свое окно во втором этаже. А там свет горит!

Поднялся по лестнице. На всякий случай посмотрел на номер квартиры — не ошибся ли? Да, нет… Его это номер. Здесь он жил, отсюда его брали, сюда же привозили на следственный эксперимент… И вот, на тебе!

Постеснялся совать свои ключи в скважину — вдруг кого-нибудь напугает… Нажал на кнопку звонка. А в квартире хорошо слышный детский голос: «Мама! К нам пришли!» И легкий топот бегущего ребенка.

Незнакомо залязгали чужие замки. Дверь приоткрылась сантиметров на тридцать. На длину толстой цепочки.

За цепочкой стояла молоденькая женщина в старом перекошенном байковом халате. Из-за нее выглядывали две совершенно одинаковые девочки лет пяти. Близнецы с большими синими глазами. Одеты они были тоже одинаково — бедно, нечисто и неряшливо.

«Господи… Как она их различает?..» — растерянно подумал Рафик и сказал:

— Извините… Это моя квартира…

— Что вы! — удивленно сказала женщина и улыбнулась. — Вы, наверное, что-то перепутали. Мы здесь уже три года живем. Муж эту квартиру еще в шестьдесят пятом от Балтийского морского пароходства получил…

Рафик помолчал, глядя в синие глаза близнецов. Потом решился:

— А с мужем вашим я не мог бы поговорить?

— Он в море, — привычно и быстро ответила женщина и наклонилась к близнецам: — А ну, марш отсюда! Стоят на сквозняке!..

Близнецы умчались с визгом и прыжками. Женщина отстегнула цепочку, открыла дверь шире и доверительно тихо сказала:

— Он ушел от нас. А девочкам я говорю — в море. Они ведь ждут…

— Та-а-ак… — Рафик показал на дверь соседки по лестничной площадке: — А Бронислава Казимировна вам про меня ничего не говорила? Моя фамилия — Алимханов.

— Так вы — Радик?! — испуганно спросила женщина.

— Рафик. Вообще-то я — Рифкат. Рифкат Алимханов.

— Но вы же… — она прикрыла рукой рот.

— Да. Но меня выпустили.

— Боже мой! Что же делать?.. У нас же ордер! Самый настоящий… Бронислава Казимировна рассказывала, что вас сразу после суда выписали и квартира два года просто так стояла… Бесхозная. Совершенно пустая. А потом ее нам в пароходстве дали. Можете спросить в домоуправлении…

Рафик снял рюкзак с плеча, порылся в нем и вытащил оттуда подарки для тети Фариды. Платок, расшитые меховые унты и жилетку из молодого олененка. Вложил их в руки молодой женщине:

— Вот. Возьмите. Сейчас зима. Холодно. Пригодится.

Молоденькая женщина в старом застиранном байковом халате протянула вещи обратно Рафику:

— Нет-нет! Что вы?.. Я не могу…

— Возьмите, пожалуйста, — твердо сказал Рафик.

На дальнейшие разговоры у него просто не было сил.

Он сам закрыл дверь своей бывшей квартиры, услышал, как щелкнул их замок, и стал спускаться по лестнице вниз…

«…Булонский лес, который мог бы исторгнуть у меня слезы радости, вызывает желание удрать в деревню и постараться больше не видеть Булонского леса…»

Рафик никогда не читал Жюля Ренара. Он даже не знал — кто это.

После мусульманского участка Ново-Волковского кладбища, после долгого и печального разговора с невидимой тетей Фаридой он купил самый дешевый билет до Котласа и улегся на верхнюю боковую полку душного плацкартного вагона.

О Ленинграде — о городе, где он родился и вырос, о городе, который чуть ли не еженощно счастливо снился ему в лагерных бараках, он подумал примерно так же, как и в начале прошлого столетия написал в своем «Дневнике» Жюль Ренар про Булонский лес. Наверное, с еще большей горечью…

Когда же он наконец устроился на своей полке и отвернулся лицом к пластмассовой стенке, из одного конца вагона раздался тоненький детский плач, а из другого кто-то пьяненько пропел «Что стоишь, качаясь, го-о-рькая рябина…», Рафик вдруг вспомнил чьи-то строчки: