Владимир Ионов - …А родись счастливой

— А некрасивых? — поддела Люба.

— А их и тем более. Вот… И отбор, главное, прост. Красоту сразу видно. Она, если есть, так есть, и чего там Виссарион Григорьевич Белинский на эту тему разорялся — не знаю. Красота — для всех красота. А пока что получается? Дал, скажем, бог певице голос, и мы кудахчем вокруг: божий дар, божий дар! Чтобы послушать её, рвёмся к кассе. Я в Москве как-то хотел на Пугачёву попасть — все бока обмяли, а билета так и не досталось. С рук купил за десятку. И не пожалел. Или так. Сочинил писатель исключительную книгу, мы за ней во-о какую очередь стоим. Всё законно. Хочешь к великому приобщиться, не скупись и умей потерпеть. А вот на красоту, на истинный божий дар поглядеть — ничего не определено. Увидел и гляди, пока близко.

Сказав это, Митрич нетерпеливо вылез из-за столика, мотнулся к окну и оттуда, скрестив на цыплячьей грудке руки, как картину в галерее, докучливо стал разглядывать Любу.

— Ах! Ну всё-то у тебя на месте! Что нога под тобой, что пальчики на руках, что грудь и так далее… Исключительно всё! — сказал он смачно и, протянув ручёнки, будто приглашая Любу к танцу, пошёл к камину. Серые его глаза смотрели, однако не на неё, а куда-то в себя, а может, и вовсе ничего сейчас не видели за тем блеском, какой засветился в них вдруг. Любе блеск этот был знаком, и ничего желанного он ей не обещал. Она быстро отошла за кресло и оттуда приостановила Митрича вопросом:

— Значит, ты хочешь, чтобы на красивых женщин тоже билеты продавали? На блондинку — по рублю, на брюнетку — по полтиннику? Или наоборот? И чтобы в кассу — очередь? Всё, как в приличном публичном доме?

— Ну, Любовь Андеевна! — Митрич остановился у камина. — Разве я это хотел сказать? Публичный дом — это просто. Захотел и пошёл. Не у нас, конечно. Но там же — ремесло. А я говорю про искусство, где любовь и красота вместе. Про дар судьбы. Его в очередь не купишь. Даже с рук не продают. — Он качнул головой в такт этой невесёлой для него мысли и поглядел на Любу уже другими глазами. Чуть хмельными, но совершенно разумными.

— Интересно ты со мной говоришь, Митрич, — сказала она и вышла из укрытия, села к столику. — Со мной никто так не говорил. Правда, в прошлом году один грузин сказал мне на пляже: «Быть такой красивой, как вы, так же трудно, как таким знаменитым, как я. Ко мне лезут за автографами, а к вам, наверно, за контрамаркой на более приятные вещи?»

— И, небось, спросил, не найдётся ли у красавицы пригласительного билета для него?

— Да, что-то похожее спрашивал, а ты откуда знаешь?

— А вы ему что ответили?

— Не помню. Что-то такое ответила, чтобы не приставал. Я ужасно не люблю, когда пристают… А чай-то у нас — хорошо, что под куклой. По чашечке? — Люба разлила перепревший чай, не разбавляя его кипятком. — Я покрепче сделала, ничего?

Митрич сел на своё место, коротко махнул рукой, мол, какой есть, такой и ладно — в чае ли сейчас дело? Хороша была рыбка, да малу раскинул зыбку. Уплывает, хоть острогой бей.

— Насчет контрамарки грузин молодец. Это не Кикабидзе был?

— Нет, другой какой-то.

— Контрамарка — дело разовое, но тоже великое. Смотря на что её дают. Мне судьба счастливого билета не приготовила, но контрамарку-то, может, и получу когда, а, Любовь Андреевна?

Глаза у него стали тяжёлыми и глядел он на неё теперь не робко: видно всё уже решил для себя.

— Это смотря на какой спектакль, — спокойно отшутилась Люба.

— Да куда меня можно пригласить? Только на водевиль какой-нибудь. На высокой драме места мне, как я понял, не отведено. А комедию ломать тоже уже неохота — не мальчик. Давайте опускать занавес. Значит, решим на том, что пару дней вы ещё посоображаете, что да как. Я бы на вашем месте поехал, конечно, куда-нибудь.

— Интересно, куда бы ты поехал на моём месте? — спросила Люба постным голосом. Она никак не ожидала, что этот маленький и хитрый кавалер так скоро успокоится, и даже слегка обиделась на него.

— Куда бы? А хоть в Москву пристроился бы на первый случай. — Митрич так и эдак поглядел на Любу, соображая, куда она годится «на первый случай», и сообразил: Пристроился бы диктором на телевидение. Ага! Диктором. Работа видная, обзор хороший — вся страна перед тобой.

И это было неожиданно для неё от него, но не обидно, а интересно.

— Митрич, миленький, да я же глупа, а там, наверно, надо умной быть. Это во-первых…

— Во-первых, — перебил он её, — человек, говорящий, что он глуп, не так глуп на самом деле — проверено историей. Во-вторых, всему можно научиться. Думаешь, Пешков Алексей Максимович кончал литинститут имени Максима Горького? Или Шаляпин? Да его поначалу даже в хор не брали. А в какие столпы вымахали! Вас, Любовь Андреевна, красота защитит лучше всякого диплома. Их там вон сколько всяких, а с вами сравнить некого. А потом — тоже проверено временем — красота одна не даётся. К ней обязательно что-то прикладывается природой. Чувственность, ум… Глупость, конечно, тоже не исключается, но это не про вас.

Митрич словно спохватился чего-то, засобирался из дома. Листок с описью имущества колхозной гостиницы прижал кулачком к столу, чиркнул «молниями» модной папки.

— Словом, моё дело было посоветовать, — сказал он легко. — И ещё просьба будет: вдолбили бы вы Дурандину, чтобы он дурака-то не валял и слушал, чего ему велят. А то утром говорю: давай-ко уазиком займись, а он — когда, мол, председателем будешь, тогда и распорядишься, а пока сам знаю, чего мне делать. И, гляди, опять у вас во дворе бензин палит.

— И что же я должна ему сказать?

— А то и скажите, чтобы дурака не валял. Потом, такое дело… Глаз он на вас давно положил, Любовь Андреевна, и теперь, поди, считает, что час его настал. Дело, конечно, хозяйское, но я про Дурандиных всё сказал. Я вам ростом не пара, он — головой.

Степан явился сразу, едва Митрич ушёл со двора. Вместе с морозным духом от него пахнуло гуталином — видно, не нашёл ничего другого, чтобы смягчить задубевший полушубок. Не снимая шапки, поздоровался и привычно привалился к косяку, где от его плеча уже осталась темная отметина. Мельком глянул в гостиную на столик, собранный у дивана, по-шофёрски нагловато хмыкнул, дескать, как черёдного принимала Люба шкета.

— Ну как, проводил Игоря? — спросила Люба и посмотрела на Степана так, будто впервые увидела. То, что он неравнодушен к ней, она знала и чувствовала, но его набыченную ленивость считала застенчивостью. А это, оказывается, скрытая ленью свирепость? Господи, да такой в миг убьёт, если что… Но это неправда. Митрич просто болтун и завистник. А Степан — такой валенок! И столь же послушен, сколь могуч…

— Довёз, — ответил Степан. — Домой только заполночь вернулся. Чего там Митрич говорил? Систему чуть не разморозили?