Владимир Ионов - Успение

— Оставьте вы его, — вступился Сергий. — Ешь, Павлушка, чудная душа. Да по второй давай, а то душе зябко.

— Куда чудней! Во игуменах пора бы ходить, погуляет теперь в иерах. Внял ли, брат? — спросил благочинный.

Павел кивнул головой.

Выпили по второй. Отец Василий высосал сок из маринованной помидорки, вытер губы салфеткой, присвистнул воздухом, очищая дупло в зубах, и сказал:

— Всякий дурак из себя произрастает…

Хмель что-то плохо брал Павла, и давило это странное состояние — быть трезвым, когда пора бы уже и пьянеть. После двух таких обильных рюмок да после болезни и голода он должен был уже размякнуть, его же собрало всего в комок, обострило слух и зрение до пугающей ясности. Казалось ему, что он обратился в стеклянный шар такой плотности, что вот-вот лопнет, разлетится вдребезги от внутреннего сжатия.

А за столом велись разговоры. Староста Николай цеплял плечо протодьякона и сипло, ровно ему горло перехватило, толковал про какую-то Ольгу, что живёт теперь в доме Сергия.

— А тебе чего? Ну, и живёт!

Многопудовый Исайя был горазд на еду, особенно после выпивки, и теперь потрошил судака.

— Я не это… не самое… Ни-ни! Я, бывало, сам был ловок по ихней части. Упаси Бог, какой ловкач… Идёт, бывало, белица, и уж нимо меня ей не это… не самое… Я бы помоложе-то был, я бы у его — мужик он хороший и в службе, и выпить, — а я бы у его эту Ольгу это… самое! Вот. Бабы на её глядят. Уж она и рядится, и ножку приволакивает, а они это… понимают… самое…

— А ты уйми — староста!

— Уйми. Одну унял, другая это… Вот.

— А! — махнул ручищей Исайя. — Геннадий, а ну по штуке ещё обнеси. Как, отец благочинный? Сергий? За именинника, а? Или за хозяйку? По единой ещё, а?

— Лей! — отмахнулся отец Василий и продолжал слушать Сергия.

— … Он мне толкует, — говорил Сергий, — грамотный ты мужик, говорит, голова у тебя… Отрекись, мол, работу найдём по тебе. Женишься, жить будешь, как люди. Ну, что я ему скажу? «Верую»? Смешно. Он сам с головой. Говорю: у тебя своя работа, у меня — своя. Тоже, говорю, чёрт возьми, дело, нужное людям. Ведь идут ко мне? Значит, нужен! Говорит: по темноте. Пусть по темноте, говорю, но, что же, в души им наплевать, пока вы их просветите?

— Это ты ему хорошо сказал, — качнулся телом благочинный. — А он чего?

— Усмехнулся. Говорит: главный козырь? Ну-ну! Ну вот… А жениться, говорю, ну что же… Да и ей это не нужно. Она ещё поживёт, да и поминай её! Красивая, молодая, разве себя запрёт? А потом, говорю, у тебя — перспектива, и у меня она должна быть. Работа! Все мы чего-нибудь лишаемся в жизни ради нашей работы… Тебя там изберут повыше, и я ещё до архиерея достукаюсь… Так вот и поговорили.

— Гляди, он бы не наговорил тебе чего… Там станется!

— Не должен. Разговор-то по душам был, а не по службе. У них там тоже свои заморочки. По службе такие разговоры нельзя вести с духовенством. Будет агитация не от разума, а от власти… А и наговорит, так, Господи! Мало ли говорят! Типичное явление. Козыри-то что у них, что у нас одни, обветшалые.

— Гляди, брат. Голова твоя при тебе, а беречь её надо… И постригаться надо. С Ольгой ли, без неё ли. Жизнь наша такая — во епископы только через монаха! Да, поди, и не любишь её, а так, для потребы?

— Как сказать? Может быть, я бы на что-то и решился, но ей это не нужно. Начинает пить и раздражаться… Это значит женщине пора менять мужчину. Я недостаточно молод, чтобы жить с ней долго, и недостаточно стар, чтобы мало прожить на свете. Она это понимает. — Сергий откинулся на спинку стула, сколько-то секунд смотрел, как колеблется в прозрачном хрустале отражение свечей, потом коротко улыбнулся: — Бог с ним, со всем! Давайте выпьем. Павлуша у нас захирел сегодня. Нездоровится? Пей больше — прошибёт.

А Павел всё туже сжимался от мерзких слов, что велись вокруг него, сжимался от улыбок, сытых и пьяных, которые ползали по заросшим лицам сотаинников Благодати Святаго Духа, и нутро его не выдерживало, он слышал, как в самой серёдке существа его уже искрится точка, и сейчас она даст ломкие трещины и ослепит осколками.

— Господи! — закричал он вдруг и подломился на колени. Путаясь в полах подрясников, он застучал костяшками коленок к стулу благочинного. — Гос-по-ди-и!

Случилось это неожиданно, но все здесь знали Павла и, только на секунду вздрогнув от дикого голоса, приготовились к его выходке. Отец Василий выправил бороду из-за ворота, встряхнул её:

— Чем наша жизнь мерзка — бородищу этакую носить упреешь. — И спросил Павла патриаршим манером: — Чесо пришёл еси и от нашей Мерности чесо просиши?

— Душа!.. Душа вымерла от греха… Выгорела! — Павел обхватил руками голову и ткнулся в ноги благочинного, сотрясаясь от силы, с какой рвался в нём шар существа его.

Благочинный, кряхтя, согнул самоварное тело, достал рукой голову иеромонаха, ухватил в кулак волосы и запрокинул Павлово жалкое лицо.

— Како веруеши? — дохнул ему в лицо сыростью.

— Како верую?.. Ка-ко верую-ю?! — Павел замотал головой, вырываясь из тяжёлой руки благочинного. — Како верую? Господи!.. Нехристи!.. — Наконец он вырвался, встал на ноги и, обветшав телом, пошёл прочь из гостиной. Шар существа его лопнул, осыпался осколками, и теперь Павел был без внутреннего остова — мясо на обвалившихся костях.

Исайя заступил ему дорогу. Лохматый пьяный протодьякон свёл глаза у переносья и потянул руки к Павлу, загибая заодно рукава.

— Сотона… Со-то-на! — загудел он низко. — Купель по тебе окаянному плачет для потехи братии. — И ловко перекинув пустое тело иеромонаха, за загривок и за портки, поднял его над полом и перенёс в угол к кубовому аквариуму. — Покрестим наново, дабы Христа обрёл?

— Аксимос! — махнул рукой благочинный.

— Аааксимос! — тонко вытянул Геннадий.

— Купай! — усмехнулся Сергий.

— Аксимос — протрубил Исайя и расцепил пальцы. Едва Павел плюхнулся в узкую купель, протодьякон стал толкать его, чтобы с головой ушёл к карасикам, чтобы нахлебался. — Аксииимоос! — Наверно, он должен был пропеть, мол, крещается раб Божий Павлушка, но теперь забыл в зверском восторге сии слова и гудел одно патриаршие речение, значащее: «достоин». — Аксимос! — И в лад ему хлопали в ладоши остальные, кроме Сергия, и тоже выкрикивали это слово.

Павел быстро устал рваться за воздухом, отцепил руки от края купели своей, затонул во взбаламученной воде.

— Хвост-то у его, как у рыбы, а! Вот сом-то! Только тощой, навару не будет! — смеялся благочинный и дёргал за одежды Сергия. Сергий скрестил руки на широкой груди и глядел в аквариум, как всегда смотрит на рыб, спокойно, задумчиво.

— Утонет. Достань его, Исайя, — сказал он протодьякону, когда близко у стекла увидел лицо Павла, запутавшееся в волосах.