Анастасия Чеховская - Индийские танцы

С юности, с самого первого фильма, который она посмотрела из комнатки ухажера-киномеханика, Маша бредила Индией. И как только Маша увидела первые кадры истории нездешней любви, мечты пожилого киномеханика о сдобной детдомовской дурочке с однокомнатной квартирой разбились в мелкую пыль. Теплые смуглые тела, озорные глаза, гирлянды цветов и этот танец рук… Маша подходила к зеркалу, соединяла указательный палец с большим, поднимала руки. Тело у нее было крепкое, деревенское. Руки сильные, ноги короткие, с крупными коленками. Толстые белые руки рабочей хлебозавода номер три. Она взмахивала руками, выворачивала ступни и сама же отступала со смущенной улыбкой. Смешно и неуклюже — одно расстройство от этого зеркала.

Но сегодня, как новогодний подарок, показывали ее любимое индийское кино. Сто тысяч раз виденный фильм «Зита и Гита». Словно маленькая девочка, Маша села на пол, к телевизору поближе. Посадила рядом двух смуглых кукол в голубом и розовом сари. Кукол она купила в Москве, ездила туда по путевке лет пятнадцать назад. Пока была реклама, сбегала на кухню, поставила остывший чайник на плиту, достала еще два кусочка рахат-лукума. Чай был светлым, рахат-лукум липким и тянучим, но кто его знает, может, в Индии так и надо. Может, в лучших домах Мадраса положено отдирать языком прилипшие к небу сладости. Маша подложила подушку под спину и стала смотреть кино. За стенкой слышалась приглушенная ругань — Наташка разговаривала по телефону. Наверное, с сыном.

Ах, почему она, Маша, родилась такой старательной и неуклюжей? Почему ее глаза были наивными, а если и звали ее ласково, то только «дурочкой»? С детства учителя в детдоме твердо вбили в голову, что советское государство поит ее и кормит, а потому надо стараться. Хорошо учиться, честно работать, блюсти моральный облик… В семнадцать лет Маша считала, что справляется на пятерку. У нее была одна лишь слабость — сладкое.

Сорокалетний киномеханик заманивал ее розовыми леденцами «монпансье», сладкими коричневыми ирисками, шоколадной плиткой «Аленка». Обещал купить «Парус», дорогой, с орехами, по рубль двадцать. А она, не подозревая, что еще немного — и ее моральный облик будет подпорчен, ходила в его будку. Механик крепко держал ее за пухлую, как булка, ладонь и бубнил, что человек он хозяйственный, покладистый, что многие выпивают, а он хоть добрый…

— Буду тебе взаместо отца, — говорил он. — Будем на каруселях с тобой кататься, в парк любишь ходить? А вату сахарную ела? Ууух ты, дурочка! — и ласково, как животное, гладил ее длинную косу с красным бантиком.

Маша, раскатывая на языке шершавую горошину монпансье, согласно мычала, хотя не слышала ни слова. На всю жизнь она запомнила это чувство: картина на экране становится больше и объемней… Все больше и больше, и вот уже Маша — часть голограммы — спит с открытыми глазами. А земляничный запах леденца или шоколадный вкус ириски — это все запахи Индии, веселой, сладкой, привольной. Механик бурчал что-то на ухо, мечтал выехать из коммуналки. Однажды поцеловал, а она не заметила, глядя на леденцовые драгоценности, на белые, как пломбир, дворцы, на красивых людей — мужчин и женщин. Они пели и любили, и гибкие тела их не были скованы чистоплотной северной скукой. Ни Зита, ни Гита не знали коричневых школьных колготок, теплых зимних кальсон, стелек из собачьей шерсти, и валенок не знали.

И, когда зажигался свет, Маша моргала покрасневшими от счастливых слез глазами, смотрела непонимающе на механика, который мял ее липкую от леденцов руку и спрашивал душным шепотом:

— Ну что, договорились, да? Договорились?

Маша выдергивала руку и убегала, а он беззлобно говорил вслед:

— Ууу, дурочка, — и смотрел на косу.

Она устроилась на хлебозавод, механика выгнали за пьянку, и некому было пускать ее на все сеансы бесплатно. Маша зажила скромно, тихо, соблюдая мораль, и удивлялась, как закадычная подруга Людка может жить с мужчиной, пусть даже таким понятным и простым, как Вовка.

— Мы, это, решили расписаться, — стыдливо говорила Людка. — Я себе платье в ателье заказала. Кремовое. И Вовке костюм.

Вовка работал дворником. Ласково улыбаясь, скреб асфальт зимой, летом сметал пыль, гнал метлой облака тополиного пуха. Осенью созывал мальчишек жечь сухую тополиную листву. И даже до восьмого этажа долетал горьковатый осенний запах.

Мужчин в ее жизни больше не было. Едва ли Маша заметила это. А если и заметила, то только пожала плечами:

— Нет и нет, не всем же?

И женственность, которая даже с возрастом не исчезает и заставляет седых полоумных старух идти за хитрыми темноглазыми депутатами, не угнетала ее. Маша была счастлива, как Джульетта. Она любила индийских актеров — сладко, чисто и самозабвенно. И от любви своей то посылала письма Индире Ганди (одно даже прочитали по Всесоюзному радио), то выписывала журнал «Вокруг света». Замирая, покупала в сомнительных ларьках «восточные благовония», поджигала шершавую палочку.

— Сандал, — с гордостью говорила она Людке и Вовке, те вдумчиво шевелили носами.

…Фильм закончился, Маша счастливо вздохнула, растирая слезы по лицу. Она не заметила, как в квартире резко похолодало.

— Зря на полу сидела, — попеняла самой себе.

Посадила кукол на полку, ополоснула заварочный чайник и чашку. Батарея холодная, а значит, Наташка была права: энергетики решили отключить ТЭЦ из-за долгов мэрии. А может, не отключить. Может, просто понизить температуру до минимума.

Окно заросло до середины ледяными узорами. Маша поднялась на цыпочки. Облака, полные тяжелого крупитчатого снега, застыли над Рекой, готовясь засыпать город, чьи жители не желали работать, бизнесмены — возвращать долги, а власти — говорить с народом.

— Холодно, — сказала Маша, отскребая ногтем тонкую хрустальную стружку.

Достала из шкафа второе одеяло из жаркой верблюжьей шерсти, набросила сверху покрывало. Вытащила шерстяные носки, фланелевую рубашку, натянула теплые гамаши. Кто его знает, как ночью-то? Подошла к окну. Облака собирались на другом берегу, словно войско деда Мороза.

Она еще раз вздохнула, отщипнула кусочек индийского рахат-лукума, кинула за щеку и выключила свет.

Укрывшись с головой и свернувшись калачиком, Маша пыталась надышать себе теплое, уютное гнездышко. Стекло чуть слышно потрескивало, одеваясь в ледяной панцирь. Голубая морозная луна заглядывала в окно. Но Маша засыпала счастливая, не видя и не слыша грозных признаков подбирающегося к сердцу Холода. Под двумя одеялами царила душная тропическая ночь, а губы дурочки были сладкими, как от поцелуя индийской кинозвезды.