Николай Нароков - Могу!

Не прошло и двух недель, как Миша начал чувствовать тягостную неловкость. Он не мог пожаловаться ни на что, но его волнующе смущало то, что он живет с Софьей Андреевной вдвоем и что в квартире кроме них никого нет. В этом он чувствовал что-то непозволительное и вместе с тем влекущее. И ему по-странному казалось, будто такая непозволительность как раз что-то позволяет и к чему-то ведет.

Долгое время ему было трудно выполнять приказ Софьи Андреевны: говорить ей «ты» и называть ее Sophie. Он с трудом выдавливал из себя эти слова и в то же время хотел говорить их. Софья Андреевна, конечно, заметила это и хохотала над ним, нарочно требуя:

— Скажи! Скажи вот так: «Sophie, мне с тобой очень хорошо!» Ну? «Sophie… мне… с тобой… очень хорошо!» Повтори же!

Он послушно повторял, но при этом опускал глаза и краснел. Но чувствовал на себе ее взгляд, и его дыхание становилось слегка прерывистым.

Смущало его и другое: то, что Софья Андреевна иной раз в самых обыкновенных ее словах «дай», «принеси», «садись» становилась холодной и словно бы напряженной. Тогда даже начинала звучать властность, и притом нарочитая, подчеркнутая, слегка обидная. Софья Андреевна приказывала и следила: сразу ли Миша исполняет ее приказ? И если он замедливал, она, не повышая голоса, холодно бросала: «Разве ты не слышал?»

Был у нее и другой тон, тоже смущавший Мишу: иной раз она, говоря с ним, начинала словно бы поддразнивать его и к чему-то подталкивать. Смотрела на него смеющимися глазами, которые и спрашивали, и разрешали. Миша не понимал этого взгляда, но терялся, когда ловил его на себе, и не знал, как надо и как можно отвечать на него.

Она с самого начала не стыдилась Миши и часто ходила при нем полуодетой. И при этом у нее был такой вид, будто она даже не замечает своей откровенной небрежности и в этой небрежности нет ничего недопустимого и предосудительного: простота домашних нравов, а больше ничего.

Миша вспыхивал, когда она по утрам выходила в распахнутом капоте, старался отвернуться и не смотреть, но в то же время обостренно чувствовал, что хочет, изо всех сил хочет смотреть на ее голые руки и полуобнаженную грудь. Софья Андреевна, конечно, видела, как он опускает глаза, но притворялась, будто ничего не замечает, и, слегка наклонившись, с деланным безразличием поправляла подвязку, которую совсем не надо было поправлять.

Миша помнил, как мама с явной неохотой отпускала его в Америку, хотя и понимала, что во Франции ему будет очень трудно достигнуть чего-нибудь без протекции, без денег и без образования. Но было что-то, что мешало ей с легким сердцем согласиться на переезд Миши к Софье Андреевне. Она говорила об этом обиняком, намеками, не договаривая и скрывая свои опасения. И когда он начал жить у Софьи Андреевны, он почувствовал, что мама была права, хотя он еще и не знал, в чем именно она была права.

Его мать и Софья Андреевна были сестрами, но ни в чем не были схожи. Софья Андреевна очень рано начала отбиваться от семьи, в 18 лет вышла замуж, но через два года развелась и вышла за кого-то другого, а потом за третьего. После того она «перестала выходить замуж», как говорили про нее, и начала жить подозрительной жизнью: водилась с темными людьми, часто переезжала из города в город и бывала то с большими, но непонятными деньгами, то чуть ли не в бедности. Перед войной она уехала из Франции, но скоро после войны вернулась и поразила сестру:

— Авантюристка какая-то! Но видать, что разбогатела!..

Потом она уехала в Соединенные Штаты.

Мише претило то, что она всегда была деланная и неестественная. Каждое ее движение, каждая интонация, каждый взгляд были не просты, а сделаны. Сделаны ловко, умело, даже красиво и привлекательно, но все они были искусственны. И — странное дело! — именно своей искусственностью они манили Мишу. Она умела говорить самые простые вещи, самые простые слова так, будто говорит что-то скрытное, непозволительное и даже греховное. И Миша начинал хотеть еще больше таких слов и, главное, таких интонаций.

Однажды Пагу, выкрикнула свою фразу: «Пагу хочет сахару и еще чего-то!» Выкрикнула и, наклонив голову набок, скосила свой круглый глаз. Софья Андреевна посмотрела на Мишу, дрогнула углами рта и очень выразительно усмехнулась.

— Ты понимаешь, Миша, чего она хочет? «Чего-то»! Знаем мы твое «чего-то», бедная вдова!

И, заглянув Мише прямо в глаза, протянула с нехорошим смешком:

— Не понима-ешь? Неужели ты до сих пор не понимаешь таких простых вещей? Неужели ты еще… такой?

Миша ничего не понял, но вспыхнул: ему почудилось что-то стыдное. А Софья Андреевна, не пряча взгляда, приковалась к нему, и в ее глазах забегали огоньки, а рот начал вздрагивать.

И после того Пагу начала волновать Мишу. Он не знал, чем и почему она его волнует, но он иной раз подолгу стоял у ее клетки и ждал: заговорит ли Пагу? И когда она, дергая головой и ероша перья на шее, выкрикивала, что она чего-то хочет, Миша поспешно отходил, словно чем-то испуганный.

Чем дольше он жил у Софьи Андреевны, тем все более откровенной становилась она, начиная позволять себе то, чего раньше не позволяла. Проходя мимо него, она иной раз делала вид, будто споткнулась, и хваталась за него, чтобы удержаться, но при этом на полсекунды, как бы нечаянно, касалась его плечом и грудью. Садилась около него на диване чересчур близко, прижимаясь ногой к его ноге. Однажды она, когда Миша был в ее комнате, стала переодевать платье: стояла перед ним в одном белье и непонятно долго выбирала, какое платье надеть ей. И время от времени искоса взглядывала на Мишу тем самым взглядом, который одновременно и спрашивает и разрешает.

Все это волновало Мишу еще неведомым ему волнением, и он иной раз начинал смотреть такими глазами, что Софья Андреевна хватала его руки и резко придвигалась к нему:

— Что с тобой?

— Я… Ничего! Я не знаю!.. — терялся Миша.

— Не знаешь? — коротким горловым смешком поддразнивала Софья Андреевна. — Бедный мальчик, он не знает!.. А я знаю! Да, да! Представь себе, что знаю! Ты как Пагу: ты хочешь сахару и… еще чего-то!

Когда она по вечерам бывала дома, то звала Мишу в гостиную и начинала разговоры, которых Миша боялся и которых ждал. Был ли он когда-нибудь влюблен? Оставил ли он кого-нибудь во Франции? И когда Миша от этих вопросов терялся и мучительно краснел, она приходила в восторг, вскакивала коленями на мягкие подушки дивана и близкоблизко наклонялась к нему, играя смеющимися глазами:

— Да ты прелесть какой, Миша! Уникум! Я таких еще и не видала никогда… Разве в наше время кто-нибудь из мальчиков умеет краснеть?

В комнате был полумрак, несильная лампочка пряталась в шелковых складках старомодного абажура. Софья Андреевна забиралась с ногами в угол дивана и требовала, чтобы Миша сел поближе.