Николай Нароков - Могу!

— Я тоже этого не думаю. Но все же я хотел бы, чтобы наши доказательства были солиднее: был этот роман или его не было?

— У нас будет важное наблюдение: как будет вести себя миссис Потокова, когда Короткова арестуют. Я уверен, что сыграть такую роль будет ей не под силу, и вести себя естественно она не сумеет. Но есть и второе: как она будет вести себя, когда узнает, что в убийстве обвиняют не кого другого, а именно Виктора Короткова. Если она ни в чем не виновата и ничего не знала, а убил он без ее ведома, то она, конечно, будет потрясена и возмущена: «Как? Убил он?» Вы представляете женщину в таком состоянии? Ведь мы же знаем, что она любила своего мужа, была к нему привязана и ценила его. Что же она будет чувствовать к убийце? Возможно, что она захочет мстить ему, и тогда начнет говорить то, чего не говорит сейчас. Мстящая женщина — это особое существо.

— А если она виновата?

— Я не берусь предсказать, как она тогда будет вести себя. Но при всех условиях будет и сбивчивость, и притворство, и ложь. Она в каждом слове будет искать лазейку и путаться в показаниях. Все это, конечно, будет очень заметно. Но все равно, пуговица и волос решили вопрос, и теперь доказывать почти нечего.

Гранд Жюри утвердило мнение прокурора, и Виктор был отдан под суд по обвинению в убийстве первой степени. В освобождении под залог ему было отказано.

Местные газеты, конечно, подхватили это дело и начали сообщать читателям такие подробности, которые иной раз смешили Поттера, но чаще сердили и возмущали его. По словам газет, Георгий Васильевич был деспотом, ревнивцем и скрягой, мучил жену, держал ее чуть ли не взаперти и оскорблял подозрениями. Другая газета сообщала, что капризный и вспыльчивый Георгий Васильевич часто менял свое завещание: то оставлял наследство жене, то жертвовал его на дела благотворительности. Последнее же завещание, многозначительно утверждала газета, было составлено на имя Юлии Сергеевны, и изменить его Георгий Васильевич не успел, хотя и собирался это сделать, поссорившись с Юлией Сергеевной незадолго до убийства.

Елизавета Николаевна, читая все это, терялась и пугалась.

— Да что же это такое? — ничего ни понимала она. — Да как же это так возможно? Да разве позволяют так лгать?

Табурин сжимал кулаки и зубы и, не говоря ни слова, угрожающе мычал. Он все время боялся за Юлию Сергеевну и настороженно поглядывал на нее.

Когда она узнала об аресте Виктора и об обвинении, которое ему предъявлено, она не изменилась в лице, не пошатнулась и даже не вздрогнула, а только побледнела. Посмотрела на Табурина и молча ушла в свою комнату. Целый день провела одна, а вечером вышла, нашла Табурина и подошла к нему.

— Я это знала! — почти неслышно, одними губами сказала она.

— Что… Что вы знали? — и понял, и не понял Табурин.

— Вот то, что это… Виктор убил! Когда мама сказала, что убили, я тогда же… в ту же минуту подумала: «Это — Виктор!» Да? Ну, конечно же, — да!

И, не дав Табурину ответить ни слова, повернулась и опять ушла к себе.

А потом, когда в газетах начали писать оскорбительные вымыслы, она не протестовала, не возмущалась, а только закусывала себе губу и с потемневшими глазами глухо говорила странное:

— Так и надо! Вот именно так мне и надо! Так и надо!

— Вздор! — свирепо вскакивал со своего места Табурин и начинал размахивать руками. — Колоссальный вздор и… и глупый к тому же! В нем нет никакого смысла! За что вас казнить? За что вы сами себя казните?

— Вы знаете, за что!.. — еле слышно, но твердо и уверенно отвечала она.

Поттер был удовлетворен, его поздравляли с успехом, и он сам был доволен собой. Но была маленькая мелочь, незначительный пустяк, который тревожил и озабочивал его. И он слишком часто вспоминал об этом пустяке и незаметно для себя задумывался над ним.

Когда арестованного Виктора вели из дома к полицейскому автомобилю, он шел растерянно, ничего не понимая и опустив глаза. Поттер шел рядом, искоса поглядывая. И вдруг Виктор увидел мохнатую гусеницу, которая, словно бы покачиваясь на ходу, медленно ползла как раз перед ним. Он уж поднял ногу, чтобы сделать следующий шаг, уже готов был опустить ее (как раз на гусеницу), но тотчас же, в какую-то долю секунды, на ходу занес поднятую ногу немного дальше, нелепо ковыльнул телом от неловкого движения и успел перешагнуть через гусеницу, не раздавив ее. Сам он, кажется, не заметил всего этого, но внимательный Поттер заметил и запомнил.

И вот этот пустяк чем-то мешал ему и что-то опровергал в нем.

Арест Виктора, предъявленное ему обвинение и раскрытая тайна пуговицы-волоса вызвали странное в Юлии Сергеевне. Конечно, она была сражена, но вместе с тем она чувствовала в себе такое, что было похоже на облегчение и даже на удовлетворение. Она чувствовала, будто струна, которая во все последние дни все туже и туже натягивалась в ней, вдруг ослабела. На место мучительных метаний последних дней пришла ясность: губительная и страшная, но несомненная. И эта несомненность несла с собой успокоение.

Раньше, до ареста Виктора, Юлия Сергеевна еще не знала о волосе и пуговице, но зато она знала то, чего не знал ни Поттер, ни кто-либо другой, и что она называла «разрывом с Виктором». И этот разрыв объяснял ей все. «Я ушла от него, — шептала она себе, — а он… чтобы вернуть меня… Нет, не вернуть, а чтобы открыть мне дорогу!.. Ведь он же знал, что я и сама хочу вернуться, что я все та же! И вот, чтобы открыть мне дорогу, он…»

Она прогоняла эти мысли, но помимо своей воли возвращалась к ним и всматривалась в них. И чем напряженнее всматривалась, тем меньше сомневалась. «Георгий Васильевич мешал и раньше, — думала она, чувствуя боль от слова «мешал», — но когда его руке стало легче, Виктор понял, что я теперь уже ни за что… Ни за что! Останусь с Георгием Васильевичем и все сделаю, чтобы помочь ему выздороветь! Он знал, что я теперь уж ничего не допущу, никакого «больше»… Ничего! Никогда! Все оборву и… Только Горик, только он один! Виктор все это знал, не мог не знать, а поэтому…»

«Только Горик, только он один!» Эта мысль и это чувство были в ней непоколебимы, и она не сомневалась ни в них, ни в себе. «Разная» любовь была в ней действительно разной: не по силе, но по сути, по природе и по наполнению. «К Георгию Васильевичу у меня любовь-дружба, любовь-преданность, — пыталась она объяснить себе, — а к Виктору — любовь-влюбленность. Георгия Васильевича я люблю сильнее, но… иначе!» Она и раньше знала, что ни одно из ее чувств не мешает другому и не уничтожает другого, но когда страшное обвинение начало кричать в ней, она с болью чувствовала, со страданьем чувствовала, как бесконечно дорог был ей Георгий Васильевич. И тогда даже что-то ненавистное к Виктору охватывало ее.