Николай Нароков - Могу!

Миша начал следить: какая она стала? что с нею? Он хотел понять, но понять не мог. Видел только, что она с чем-то борется и хочет справиться. Но не знал, что это значит, и часто видел на ее лице то, чего никогда не видел раньше: большую боль.

Видел он и другое: она стала много пить. Она и раньше пила, но пила иначе: только вкусное и только со вкусом. Теперь же стала пить беспорядочно, во всякое время и с таким видом, с каким принимают лекарство, с усилием и отвращением. Подходила к буфету, доставала бутылку коньяку или виски и не выпивала, а быстро, торопясь и чуть ли даже не давясь, выливала рюмку в рот и не смаковала с удовольствием, как раньше, а глотала с гримасой. И после того становилась угрюмой и темной. И, совсем опьянев, начинала бормотать что-то невнятное.

Но она была сильная, и когда попадала на люди, то брала себя в руки и ничем не выдавала себя. Поэтому никто не видел в ней перемены. Она всегда умела притворяться, как актер на сцене, и играть ту роль, какая была ей нужна. Если было нужно, она казалась веселой и смеялась или же становилась деловитой, отчетливо соображала и толково распоряжалась. Но, окончив дела, спешила домой, ехала по улицам так быстро, как только можно, и, приехав, сразу шла к буфету. Выпивала несколько рюмок и быстро уходила, почти убегала к себе.

Она стала беспричинно пугаться. Раньше с нею никогда этого не было, а теперь она иной раз вдруг почему-то вздрагивала и настораживалась, оглядывалась по сторонам и к чему-то прислушивалась.

— Что с тобой? — спрашивал Миша.

— Ничего! — тотчас же пряталась она. — Пустяки!.. Мне что-то показалось!

Очень странное произошло несколько дней назад, поздно вечером. Она и Миша сидели в гостиной и молчали. Миша подошел к окну, слегка отдернул занавеску и бесцельно смотрел на темную улицу. Софья Андреевна подошла к нему, стала за его спиной и тоже начала смотреть. Не произошло ничего, никто не проходил и никто не проезжал мимо дома. Но вдруг Софья Андреевна слегка вскрикнула: коротко, совсем негромко, но с таким испугом, что Миша невольно отшатнулся. Повернулся к ней и хотел спросить, но она быстро и резко отошла, почти отпрыгнула от окна, почти отбежала и протянула руки вперед, как будто не пускала к себе чего-то и что-то отталкивала. Миша, ничего не понимая, сделал к ней движение, но она все с тем же испугом на лице, глядя перед собой остановившимися глазами, неверным голосом приказала:

— Закрой! Закрой занавеску! Разве ты не видишь?

Закрой!

Отошла в самую глубь комнаты, прячась в темноте угла, и отвернулась к стене, чтобы не видеть того, что ее испугало. Миша слышал, как порывисто и тяжело стала она дышать.

Он повернулся, чтобы задернуть занавеску, и посмотрел в окно. Что она увидела за ним? Там не было ничего. Уличный фонарь свисал где-то неподалеку, а в небе светила уже ущербленная, но еще светлая луна. Полупрозрачные облака набегали туманными пятнами, то пряча, то открывая ее. А больше ничего не было за окном. Чего же она испугалась?

Миша повернулся и хотел спросить ее, но она, все так же тяжело дыша и все с тем же испугом в глазах, заговорила сама:

— Да, да! Да, да! Правда ведь? Луна и… Да? Луна и облака? Да?

И, не давая Мише ответить, взволнованно, не скрывая этой взволнованности, быстро ушла к себе.

— Что с нею? — в тревоге спросил себя Миша.

Защиту Виктора принял на себя Борисов, адвокат из числа «русских американцев», составивший себе в городе имя достаточно крупное и полноценное. Его выступления были успешны и клиентура обширна. Еще его отец, эмигрировав в Америку, сократил свое имя и стал называться коротко: Борс.

Он был деятельным и заинтересованным членом местной русской колонии, а поэтому знал многих. Знал и Табурина. И, улыбаясь, говорил, что питает к нему чувство «иронической дружбы».

— Он прекрасный человек!.. Я его очень люблю и уважаю, — уверял он, — но только больно уж он «колоссальный»!

Когда Табурин, посоветовавшись с Юлией Сергеевной, обратился к нему за помощью, он согласился сразу и очень охотно, но предупредил:

— С делом я незнаком, и никакого мнения у меня, конечно, еще нет! Можно ли что-нибудь сделать? Не обещаю. А Виктора я знаю: он очень симпатичный и… и, одним словом, очень симпатичный!

У Табурина были небольшие сбережения, и он про себя решил, что все расходы он примет на себя: «Авось, хватит!» А поэтому и не упоминал о расходах, когда говорил и советовался с Юлией Сергеевной. Но она сама, согласившись с тем, что за помощью надо обратиться именно к Борсу, тихо, но твердо сказала:

— Надо будет, конечно, заплатить гонорар и… и другие расходы будут. Деньги дам я.

— Но… — попробовал запротестовать Табурин. — Но ведь и я тоже…

— Деньги дам я! — подтвердила Юлия Сергеевна. — Разве вы не понимаете, милый? Так надо!

Табурин с минуту подумал.

— Да, конечно! — признал и согласился он. — Вы правы! Но нужно… — он слегка замялся. — Но нужно сделать так, чтобы никто не знал, что деньги даете вы.

— Конечно.

Прошло несколько дней, и Борс познакомился с делом. Попробовал прикинуть его на разные стороны, но всякий раз выходило плохо. «Уж больно око несомненное! — недовольно морщился он. — Даже примитивное оно какое-то, любительское… Любовнику надо отделаться от мужа, он и отделался! Никакой Шерлок Холмс здесь не нужен!»

Он пригласил к себе Табурина.

— Приходите вечером, потолкуем… Но только не в офис, а ко мне на дом.

И по тому, как он пригласил, Табурин понял: ничего хорошего он не скажет. Он и не ждал ничего хорошего, но насупился и многозначительно сжал губы. «Л-ладно!» — неопределенно пробурчал он.

После разговора с Мишей ему начало казаться, будто у него уже что-то есть. Это было настолько большим преувеличением, что даже он сам видел: у него почти ничего нет кроме «чутья» и непоколебимой уверенности в невиновности Виктора. «Все зависит от исходной точки! — убеждал он себя, вихрем мечась по своей комнате. — Это все равно, что солнце и земля… Когда люди исходили из того, что солнце вертится вокруг земли, факты говорили им одно, а когда они стали исходить из того, что вертится земля, то эти же факты стали говорить им другое… Моя исходная точка мне несомненна: убил не Виктор! Что же говорят факты, если идти от этой исходной точки? Что они могут говорить? Как их можно понимать?»

Фантазируя и увлекаясь, он нащупал кое-какие объяснения и сразу в них поверил, не замечая, что нашел их только оттого, что хотел найти их и именно их. И чем искреннее не замечал этого, тем больше верил в свои объяснения. Конечно, он не мог не видеть, что в них еще есть пустые места, что многие концы еще не сходятся и что нужно очень немногое для того, чтобы вся его постройка развалилась. Но неукротимая вера в невиновность Виктора приводила его к вере в свои догадки и объяснения. «Это потом выяснится и объяснится!» — досадливо отмахивался он, когда пустое место становилось видным даже ему.