Николай Нароков - Могу!

— Понимаю! Это будет зависеть от того, что вы решите: сказать ли мне все или не говорить ничего. Да?

— Вы опять о том же! — досадливо передернула плечами Софья Андреевна. — К этому возвращаться незачем! Есть у меня какое-то «все» или нет, об этом мы даже говорить не будем.

— Я не настаиваю! — мирно согласился Ив.

— У вас все время есть какая-то задняя мысль, и вы хотите поймать меня! — холодно и твердо сказала она. — Так давайте условимся раз навсегда: я знаю то, что знаете и вы, но не больше. Вы знаете только из газет? И я тоже знаю только из газет. Вы к этому делу непричастны? И я тоже непричастна. Ясно? Надеюсь, что ясно! И больше мы об этом говорить не будем. Ни прямо, ни намеками. Точка!

— Пусть так! — пренебрежительно отмахнулся Ив. — Но не забывайте, что у нас с вами есть и общее дело. О нем-то вы мне скажете что-нибудь?

— Это общее дело называется так: Юлия Сергеевна Потокова? — жестоко спросила Софья Андреевна.

— Да, она. Что вы можете сказать мне об этом деле?

— Очень многое. Но скажу коротко: чек у вас готов?

— Чек может быть готов каждую минуту. Но должен ли я вам платить? Что вы сделали?

Глаза у Софьи Андреевны стали злыми и колючими.

— Вам нужно выслушать мой отчет? Вот он: я ничего не сделала, а все сделалось само собою. Без меня и без вас. И теперь ваша дорога открыта: ни муж, ни любовник уже не стоят на ней. Вам этого мало? Удовольствуйтесь этим, потому что больше ничего не будет. Но не забывайте, что впереди у вас стоит самое главное: ведь Юлия Сергеевна еще не пришла к вам. И вы можете быть уверены: она не придет, пока я не возьмусь за дело!

— Как же вы возьметесь? Каков ваш план? Не забывайте, что я ничего не знаю, а вы молчите и скрываете от меня.

— Да, вы ничего не знаете. Но ведь не стану же я без аванса открывать перед вами свои карты. Я не так доверчива.

— И вы считаете, что остановка только за вами?

— Да! Но мне нужно ваше последнее слово и подписанный чек. Для этого я вас и вызвала сюда.

— Так начинайте же и делайте, черт возьми! — не сдержался Ив.

— Подпишите чек! — холодно приказала Софья Андреевна.

После убийства прошло уже больше двух недель. Елизавета Николаевна пристально смотрела за дочерью и успокаивала себя тем, что «Юлия уже приходит в себя». Возможно, что по внешности так и могло казаться, но Елизавета Николаевна плохо видела и плохо понимала то, что видит. Хотя Юлия Сергеевна приходила в себя, она неотступно думала о том, что наполняло ее мукой и было непереносимо. И она выражала эту муку простой фразой, которой прониклась: «Во всем виновата я!»… Когда Юлия Сергеевна в первый раз сказала себе эти слова, в ней невольно поднялось возражение и даже протест: «Но разве я виновата? В чем я виновата?» Она пробегала памятью через последние месяцы, и разум убеждал ее, что вины за нею нет. Но чувство виновности не подчинялось, а становилось настойчивым. Оно было непослушно и своевольно, и чем больше убеждала себя Юлия Сергеевна, тем настойчивее становилось это чувство виновности. И очень скоро она не только признала перед собой свою вину, но и подчинилась: виновность стала для нее точно так же несомненна, как бывает несомненна всякая боль: «Зачем мне доказывать, больно мне или не больно? Я чувствую боль, вот и все!»

Табурин пытался спорить. Он даже сердился, когда Юлия Сергеевна, не слушая его, упрямо повторяла: «Нет, нет! Виновна я!»

— Да поймите же! — выходил из себя Табурин. — Если бы я мог хоть на одну секунду предположить, что Георгия Васильевича убил Виктор, то я, может быть, в какой-то тысячной доле согласился с вами: да, и вы виноваты! Тогда чуть-чуточный кусочек правды, может быть, был бы в ваших словах, вы тогда были бы в чем-то виноваты! Косвенно виноваты, без вины виноваты, но… виноваты! Тогда я не спорил бы! Но подумайте же вы в конце концов, что убил не он! А если убил не он, то при чем же вы? В чем вы тогда виноваты?

Юлия Сергеевна ничего не говорила в ответ, не спорила и не возражала, а глубоко и пытливо взглядывала на Табурина и чего-то искала в нем своим взглядом.

Об убийстве, о Викторе и о своей вине она говорила только с Табуриным. Даже с матерью не говорила об этом, и обе старательно избегали вспоминать об убийстве. Но иногда ее разговор с Елизаветой Николаевной невольно начинал касаться того, о чем обе молчали, и тогда обе старались говорить какими-то общими словами, неопределенными фразами и недоговоренными намеками. Но с какой бы неопределенностью ни говорила Елизавета Николаевна, как бы ни скрывала она от дочери свои мысли, какие бы осторожные слова ни подбирала она, Юлия Сергеевна видела, что Елизавета Николаевна не сомневается: убил Виктор. И поэтому обе старались не произносить этого имени, даже чересчур явственно избегали его, и, если уж никак нельзя было не назвать, говорили без имени: «он».

Несколько раз Табурин пытался убедить и Елизавету Николаевну в том, что «Виктор не мог убить». Она не спорила, но с непонятным лицом начинала смотреть куда-то в сторону и переводила разговор на что-нибудь другое.

Никто ни с кем не сговаривался, но почему-то установилось так, что ни Елизавета Николаевна, ни Табурин в присутствии Юлии Сергеевны не вспоминали Георгия Васильевича и не говорили о нем. Они, конечно, не хотели делать ей больно, и не догадывались, как сильно она хочет их слов и воспоминаний о нем. Когда однажды Елизавета Николаевна нечаянно вспомнила вслух о том, как Георгий Васильевич (еще до болезни) любил в свободные часы выходить в сад и копаться в грядках с цветами, Юлия Сергеевна еле сдержалась: так сильно, так невыразимо сильно, почти страстно захотелось ей вот и сейчас выйти с Георгием Васильевичем в сад и начать сажать луковицы тюльпанов или пропалывать густые поросли анютиных глазок. Каждое слово о Георгии Васильевиче причиняло ей боль, но каждое слово приносило и грустную радость.

Могло показаться, что жизнь семьи начинает становиться обычной. Но Юлия Сергеевна смотрела с недоверием и болезненно всматривалась: то ли вокруг нее, что было и раньше? И видела, что изменилось многое, главным образом — люди. Первую неделю, когда Виктор еще не был арестован, все вокруг нее много говорили об убийстве, жалели Георгия Васильевича и в один голос уверяли, что они ничего не понимают:

— Кому это было нужно? Зачем это было нужно?

Все были преувеличенно заботливы к Юлии Сергеевне, все были участливы, говорили ласковые слова и пытались утешить. Во многих, может быть, была фальшь, но была и искренность, которую чутко улавливала Юлия Сергеевна и за которую была благодарна. Когда же Виктора арестовали и когда стало известно, в чем обвиняется он, а газеты стали беспощадно называть имя Юлии Сергеевны, люди изменились. Никто от нее не отвернулся, знакомые начали чаще навещать ее, но было видно, что приезжают они с задней мыслью, пачкающей и обидной. Поэтому их присутствие было тягостно. Они уже не говорили об убийстве и даже старательно не упоминали о нем, никогда не называли имени Виктора, а очень натянуто и принужденно говорили только ненужное, притворяясь заботливыми и внимательными. И, просидев до неприличия недолго, под каким-нибудь неудачным предлогом поспешно уезжали, не стесняясь переглядываться друг с другом.