Лин Ульман - Когда ты рядом. Дар

А потом случилось непоправимое. Однажды вечером, недели через три после моего возвращения из Италии, камень пропал. Камень исчез, а вымытая пепельница стояла в серванте на кухне. «Старая карга!» — догадался я. Ну конечно, Монета здесь прибиралась и выкинула какой-то убогий булыжник — в ее представлении мусор.

Она всегда все мне портила.

Я сразу понял, что бессмысленно говорить с ней об этом, она только оскорбится и будет тупо таращиться на меня. Что она знала о камнях, которым две тысячи триста лет, и о великих совпадениях? Сам я с отчаянием думал об археологе. Несколько ночей подряд я не мог заснуть. Вообще-то со мной такое постоянно бывало, но в этот раз я только и думал о руках археолога, его пальцах, взгляде и древних сокровищах. Мне казалось, что из-за моего равнодушия утрачена небольшая частица жизни. Археолога, а не моей собственной. Он обязательно почувствует, что камень пропал — а ведь он подарил его мне, доверил, — и пропажа отзовется болью в его теле.

В конце концов мои мучения стали такими невыносимыми, что я нашел итальянский номер телефона археолога, позвонил и на довольно хорошем английском объяснил недоумевающему собеседнику, что я изо всех сил старался сберечь свой камень, но старая карга его все равно выкинула, скорее всего в мусоропровод. Археолог долго молчал. А потом сказал:

— О-о…

— Yes? [5] Да? (англ.). — забеспокоился я.

— It is all right! — ответил он. — Not to worry! [6] Все в порядке! Не беспокойтесь! (англ.).

— Not to worry? — прошептал я.

— No, — подтвердил он, — not to worry!

— No?

— No!

После этого он сказал: «Ciao!» — и повесил трубку.

Бесчисленное количество раз меня разрезали, переделывали и сшивали заново. Это причиняло боль. Даже сердце мое не оставляли в покое. Из моего тела больше ничего не вынешь. Его больше не разрежешь и не сошьешь заново. С меня больше нечего взять.

Раньше мои страхи были отвлеченными, теоретическими и очень сложными. Я часто грустил и даже находил это весьма удобным. Герд всегда связывала мое поведение с меланхолическим характером и иногда относилась к моим… слабостям снисходительно. Сейчас мои страхи стали более прозаическими и конкретными. Возьмем, к примеру, сегодняшний случай в ванной. Я довольно успешно погрузил свое полумертвое тело в ванну, мне удалось не упасть, но мысль, что придется снова вставать, не позволяет мне как следует расслабиться в горячей воде. Я боюсь поскользнуться и удариться головой о бортик ванны. Боюсь, что, одурманенный паром, потеряю сознание. Боюсь, что Монета найдет меня здесь беспомощным и раздетым. Боюсь, что меня вообще никто не найдет, пока тело мое не начнет разлагаться, о чем будут с отвращением перешептываться соседи. Боюсь, что в моем некрологе напишут: «Пожилой мужчина найден мертвым в собственной ванной. Смерть наступила в результате падения. Полиция, взломавшая дверь в квартиру, обнаружила тело спустя неделю после смерти». (Как на это отреагирует моя дочь? Закроет глаза хотя бы на миг? Вспомнит ли, как в детстве бежала ко мне, вытянув ручонки вперед? Или она по-деловому быстро организует похороны, закажет венок и вернется к своим обычным делам, к насыщенной и спокойной жизни пожилой замужней дамы с двумя взрослыми детьми и внуком на подходе?)

Когда я был моложе, я любил принимать ванну. Мне нравилось, как вода обволакивает кожу и расслабляет мышцы. Прежде мне многое доставляло радость, которую я не ценил. Я любил вкусно поесть. Сейчас для меня хлеб из муки грубого и тонкого помола одинаков на вкус. Раньше мне нравились хорошие вина. А сейчас что бордо, что американское каберне — все одно и то же. Радость исчезла, хотя я и не лишаю себя возможности вкусно поесть или выпить хорошего вина.

Во что я верю:

1. Я верю в Снипа, Снапа и Снуте. Я верю в то, что они запускают пальцы в мои волосы и волосы становятся все длиннее и длиннее. Я верю в то, что три десятка пальцев перебирают мои волосы, шесть рук ласкают мое тело, три пары губ целуют меня. 2. Я верю в то, что могу найти себе парня, когда захочу.

Но Би я об этом не рассказываю, она ведь совсем маленькая, у нее даже груди еще нет.

Радость исчезла.

Мне нравилось смотреть, как колесо обозрения медленно совершает свои обороты. Однажды я рассказал Аманде про своего родственника, инженера Джорджа Вашингтона Ферриса, изобретателя колеса. Его мать, Марта Феррис, приходилась троюродной сестрой моему отцу. Когда я был маленьким, мы с отцом поднялись на колесо обозрения. Оно было не таким уж высоким, но у меня все равно кружилась голова. Когда мы оказались на самом верху, отец посмотрел вниз и сказал: «Встать бы сейчас, вытянуть руки и прыгнуть! Здесь, наверху, я все время об этом думаю».

Я рассказал Аманде, что Джордж Вашингтон Феррис сконструировал свое колесо для Всемирной выставки в Чикаго в 1893 году — на радость своей милой женушке Маргарет Энн Феррис. То первое колесо было самым большим из всех когда-либо построенных, его диаметр составлял семьдесят пять метров. Сооружение обошлось в четыреста тысяч долларов, его ось — а это, Аманда, самое сердце колеса обозрения — весила шестьдесят три тонны и была самым большим куском железа, когда-либо отлитым в топке. Две тысячи сто пассажиров могли подняться на этом колесе в воздух и вновь опуститься, подняться и опуститься, вверх и вниз.

17 июня 1893 года Маргарет Энн Феррис стояла в кабинке на самой вершине этого колеса. За ее спиной раскинулся Чикаго. Она подняла бокал шампанского в честь своего мужа и произнесла: «То the health of my husband and the success of the Ferris Wheel…» [7] «За здоровье моего мужа и успех колеса Ферриса…» (англ.).

— Аксель, переведи! — прервала меня Аманда.

— Она произнесла тост за мужа и его потрясающее изобретение, которое в Европе ошибочно называют колесом обозрения, а вот в США — колесом Ферриса. Он был куда более талантлив, чем Густав Эйфель, а имя его забыли.

— Но жене-то его хоть понравилось, что он специально для нее сделал такое колесо?

— По-моему, она только один раз на него забиралась, — продолжал я свой рассказ. — Через три года она бросила Ферриса. Ее чувства увяли. Он задолжал денег всем и каждому. Колесо обошлось слишком дорого, а интерес к нему вскоре пропал. По указанию властей Феррис разобрал колесо, и даже желающих купить железные детали не нашлось. Говорят, что их в конце концов продали немцам, а те потом, во время Первой мировой войны, переплавили их на оружие.

— А что было с изобретателем? С Феррисом? — спросила Аманда.

— Он умер. Как говорят, от горя. Его милая женушка, его изобретение — все обратилось в прах. Радость исчезла.

Беседуя с Амандой, я вспоминаю, что когда-то очень давно мне нравилось преподавать. В молодости я хотел стать кем-то вроде лектора, рассказывать о вдохновении, традициях и… да… о радости. Но отношения с коллегами не сложились. Те, кто был постарше, не смогли простить мне мое так называемое предательство во время войны. Молодые презирали меня. А с учениками я… не смог найти общего языка. Они не желали меня слушать. И мало-помалу я начал срываться, стал язвить и запугивать. Они от меня отдалились. И прозвали Страшилкой.