Лин Ульман - Когда ты рядом. Дар

На минуту Стелла замолчала. Ее откровенность удивляла меня, но я не перебивал и внимательно слушал.

— Но это не главное, что я хотела рассказать, — продолжала она. — Потом, когда подошла моя очередь прыгать и я уже готовилась к падению, наш самолет накренился и начал по-настоящему падать. Пассажиры закричали, я тоже, но Мартин обнял меня и прошептал: «Все в порядке, Стелла, все в порядке, я тебя держу…» Конечно, все было в порядке, иначе я бы сейчас тут не сидела, правда? Живее всех живых и совершенно точно беременная. А это была всего-навсего турбулентность и ничего опасного. Но мне кажется, что именно в тот момент я перестала бояться. Летать. И всего остального. Аксель, я ведь всю жизнь боялась. Боялась всех мыслимых катастроф.

— А сейчас ты уже ничего не боишься? — спросил я с иронией.

— Почему же, боюсь, — ответила она.

— Мне послышалось или ты действительно беременна? — спросил я.

Она кивнула.

— Быстро же у вас получилось. Когда вы с ним познакомились? Месяц назад?

— Пять недель и несколько дней, — ответила она. — Я пока точно не знаю, беременна или нет. Но думаю, что беременна. Про Аманду я знала с того самого момента, как мы ее зачали. Хотя этот человек… отец Аманды… он для меня ничего не значил. Не буду о нем говорить! Не хочу рассказывать про ее отца!

— Ну и не надо, — сказал я. — Можешь не рассказывать мне про своих любовников. Не хочу про них знать.

— Да, что-то я разговорилась не о том.

— Да уж.

— Мне только хотелось, чтобы ты знал про ребенка. Я не уверена, но… я не могу ошибаться. Это произошло той ночью, я знаю.

— Да?

— Когда мы возвращались с праздника. В три часа ночи или полчетвертого, и нам надо было идти еще полчаса. Ночь была холодной и звездной. Как раз перед этим шел снег, и все вокруг казалось таким белым и спокойным. Мы играли, как дети, лепили снеговиков и прокладывали дорожки в снегу. Он стащил с меня шапку и закинул ее на елку, она там так и осталась висеть. А потом мы подошли к замерзшему озеру. Днем мы видели, как дети катаются по нему на коньках, но сейчас там было тихо… И вдруг мы услышали слабый шум и увидели на краю леса какие-то загадочные тени, которые быстро приближались к озеру. Мы с Мартином стояли совсем тихо. По льду эти темные фигуры побежали еще быстрее, даже не поскользнувшись. На мгновение мне показалось, что это какие-то странные доисторические лошади, но, приглядевшись, я заметила, что у них есть перья. Я вспомнила сказку о жар-птице, которую мне в детстве рассказывал отец, как она шумела и хлопала крыльями, и вдруг поняла, что это вовсе не лошади, а страусы. Это страусы бегали той ночью по ледяному озеру. «Они сбежали с фермы, — прошептал Мартин, — им кажется, что они опять в саванне. Надо что-то делать. Надо позвонить». Он позвонил на ферму, и вскоре к нам подъехал большой фургон. Из него выскочили родители Мартина и еще три человека с фонариками. Они побежали к страусам, и те вдруг замерли, так внезапно, будто примерзли ко льду. А мы с Мартином пошли домой.

Стелла посмотрела на меня и улыбнулась.

— Его семья разводит страусов, — объяснила она. — Тебе не кажется, что это немного дико? Разводить огромных африканских птиц в Центральной Норвегии… Я все думала об этом… Они же прикованы к земле, они слишком большие, чтобы улететь домой… Чтобы вообще летать. Никакой пользы ни от перьев, ни от крыльев.

Помолчав немного, она отвела глаза и продолжала:

— Той ночью Мартин взял меня за руку и сказал, что, если у нас родится девочка, мы назовем ее Би, в честь его бабушки-шведки, которую звали Бианка. Она была первой женщиной в Скандинавии, которая завела себе шляпку со страусовым пером.

Да, я сразу это заметил. Она изменилась после той поездки с Мартином. Что-то произошло. Может, оттого, что он дотрагивался до нее, обнимал, целовал, открывал ее для себя… не знаю… я никогда не мог понять. А она не рассказывала, да и не надо было. Я видел это в ее глазах, на ее щеках, по ее изменившейся улыбке.

Тем субботним вечером, после того как она ушла, я решил с ней больше не встречаться.

Что я, старик — а я уже тогда был стариком — мог предложить молодой влюбленной женщине? И что она могла мне дать?

— Ну подумай, Аксель Грутт, что я могу тебе дать, кроме воспоминаний о твоей дочери? Или о твоей супруге Герд в молодости? Ведь десять лет назад, когда я сидела в твоей гостиной, беременная и светящаяся от радости, ты думал о Герд, да? И сегодня, когда я вот-вот превращусь в прах, ты тоже думаешь о ней, разве не так?

Может, дело было в желтом свитере? Когда Герд каталась на лыжах, она тоже надевала желтый свитер. Самому мне противны все виды спорта, а вот Герд спорт любила… А может, дело было в ее изменившейся улыбке? Или в том, как она сидела, мечтательно запрокинув голову и вытянув длинные ноги. Этот день, когда она пришла ко мне в гости, напомнил мне, как однажды Герд вернулась домой очень поздно и, опустившись на стул, сказала:

— Мне надо что-то сказать тебе, Аксель. И разговор будет очень неприятным!

Это было после войны, как раз когда меня преследовали неудачи на работе. Я устал, и к тому же мне пришлось самому готовить ужин, а она собиралась преподнести мне еще какой-то сюрприз.

— И что же такое ты мне хочешь сказать, Герд? — спросил я.

Естественно, я заранее знал, о чем пойдет речь. Речь пойдет о Викторе, светловолосом герое Сопротивления и моем коллеге. Она не желала бросать его. Об этом знали все. Все, кто сидел в учительской. Все, с кем мы вместе пили кофе. Даже не знаю, кого они больше жалели — трусливого Грутта, которому жена изменяет на глазах у всех, или его красавицу жену, которая, к своему несчастью, вышла за него замуж.

Герд собиралась уехать в Тромсё, забрав с собой девятилетнюю Алисе. Виктор же во всем был героем. Он согласился уехать на север с моей женой и моим ребенком («Это же мой ребенок, скажи мне?» — закричал я тогда) и там отпраздновать победу. Естественно, ничего у них не вышло. Сейчас, спустя пятьдесят лет, я не могу понять, почему не отпустил ее. Не настолько уж я был к ней и привязан. Как она сама сказала тогда:

— Аксель, тебе не понять, ты ведь даже никогда не трогал меня целиком. Да если я изменю тебе с другим мужчиной, а ты будешь в соседней комнате, ты же не узнаешь моего голоса. Да ты не представляешь себе…

Она не закончила фразы, но мне и так было понятно, о чем она говорит. То, чего она от меня ожидала, вызывало отвращение… Она ведь имела полное право ожидать от меня то, что она получила от другого.

Я боялся ночей. Находил какие-то отговорки, унизительные и для меня, и для нее. Однако иногда мне все-таки приходилось, я заставлял себя, но тогда она всегда была сверху, можно было до нее не дотрагиваться, я знал, что все произойдет быстро. Скоро ее тело начнет резко подергиваться, и это означает, что все позади. Даже если она хотела продолжения, все было позади. Я только этого и ждал, лежа с закрытыми глазами, пока где-то далеко, надо мной, она танцует свой одинокий танец. Ждал того, что для меня означало окончание.