Джим Додж - Не сбавляй оборотов. Не гаси огней

Понятия не имею, сколько вечностей мне понадобилось, чтобы прийти в себя и открыть глаза. Звезды снова стали звездами — однако, кто его знает, во что они превратятся, если поглядеть на них пристально, так что я предусмотрительно старался скользить взглядом по утыканной кактусами пустыне и не поднимать его к небу. Не знаю, что это были за кактусы, но они смутно напоминали человеческие фигуры: ноги вместе, руки изогнуты и вскинуты вверх в двусмысленном жесте: не то эти кактусы радуются, не то сдаются на милость врага. Они были похожи на караульных, только не на этаких грозных стражей, а на сторонних наблюдателей, свидетелей непознаваемого. Но я все же пытался объять и познать вселенную, и тут одна из кактусовых рук шевельнулась. Я быстро пополз к беловатому свечению, исходившему от «Эльдорадо». Потянулся к ручке на водительской дверце, и моя рука прошла сквозь залитый звездным светом мираж. В панике я оглянулся и увидел, что зашевелились и другие кактусы, однако, отважившись разглядеть их получше, я осознал, что они стоят на месте, не приближаются, и мой страх перешел в осторожное любопытство. Через несколько секунд до меня наконец дошло — кактусы танцуют, причем под музыку, которую я не мог ни вообразить, ни услышать. Я хотел узнать, что это за музыка — тогда бы я мог влиться в танец и прочувствовать всей своей бренной плотью время и пространство, вывернутые наизнанку.

Я знаю, что танцевал тогда, но не помню ни движений, ни музыки. Очнулся я на переднем сиденье «кадиллака», пот заливал мне глаза. Солнце уже вовсю припекало. Я взглянул на часы на приборной доске — 9:30. Я чувствовал себя как кусок желе, который кто-то решил поджарить на сковородке. В мозгу мигала лампочка: «Требуется сон!» — но от изнеможения я не мог отскрести себя от сиденья. Там, в пустыне, даже тени не найдешь — самую густую отбрасывал мой «кадди», и, хотя все окна были открыты, в салоне стало жарко, как в духовке. Уезжать было необходимо. Я выпрямился и повернул ключ в замке зажигания; при такой чудовищной измотанности боль доходила до мозга секунд за десять, не раньше. Я завопил и прижал ладони к груди. Потом тупо осмотрел их. Они были усеяны кактусовыми шипами, как подушечка-игольница. Полуслепой от разъедающего глаза пота и еле сдерживаясь, чтобы не заорать, я вытаскивал иглы зубами и сплевывал их в окно со смутной мыслью, что если бы кто-нибудь сейчас за мной наблюдал, он бы сказал: «Да этот парень совсем с резьбы слетел: приобретает роскошную тачку, а потом едет в пустыню и ест там свои руки на завтрак».

Даже когда ни одного шипа не осталось, к ладоням было не притронуться. Я еще раз внимательно осмотрел их, чтобы убедиться, что точно вытащил все иглы, а потом осторожно сунул руку под сиденье за бутылью стимуляторов. О соблазне речь уже не шла. Можно ли сказать, что утопающий тянется к спасательному кругу, поддаваясь искушению? Нужда заглушает любые искушения. К тому же, если по большому счету — непрестанное стремление поддержать царящее в мире хрупкое равновесие как раз и заключается в переменах. Это хрупкое равновесие требует от человека усилий. Каждый вкладывается как может и берет от жизни, что может. Я взял семь таблеток.

Они тут же привели меня в порядок — по крайней мере, импульсы, прежде замедленные кислотой, теперь проносились в мозгу молнией. Я, например, вспомнил про пиво в багажнике. Лед давно превратился в воду, зато она была холодная. Я быстро выхлебал две банки, распробовал две следующих и насладился вкусом еще одной, неуклюже выводя «каддилак» на дорогу.

Следующие шестьдесят миль были посвящены жесткому и всестороннему самодопросу. Если оглянуться назад, я вел себя как полный придурок: сначала потому, то принял ЛСД, а потом — что принял вторую дозу. С другой стороны, ведь как говорится, когда ты по самую задницу в гуще крокодилов, то уже не вспомнишь, что хотел всего лишь осушить болото.

И разве бывают приключения без риска, опасности и храбрости? Напряжение чувств — это наше всё, вообще-то говоря. А может, я втайне боялся взять на себя ответственность за доставку дара; знал в глубине души, что это всего лишь ничего не значащий жест, фальшивый выкрик в безразличное пространство? Не имею ни малейшего долбанного понятия…

Из этого подстегнутого спидами путанного самоанализа, лишь самую малость сглаженного пивом, из лужи растерянности я сотворил водоворот сомнений. Несмотря на прилив энергии и амфетаминовой уверенности в себе, я чувствовал, как меня затягивает в пучину депрессии. Нет наркотика сильнее реальности, говорил когда-то Джон Сизонс, потому что реальности, несмотря на нашу заносчивую, напуганную и полную надежд упертость, наплевать на наше восприятие и оценки, ей есть дело разве что до того, существуем мы или нет. Я спорил об этом сам с собой всю дорогу до границы Аризоны. В конце концов пришлось свернуть на обочину и постучать головой по рулю, чтобы прекратить думать.

Я начал с легкого ритмичного постукивания, но это только усилило бормотание в голове, и я ударил посильнее, чтобы стало больно. Потом откинулся на спинку сиденья, тяжело дыша, с плотно закрытыми глазами, и мне тут же было ведение: крошечный оранжевый человечек, от силы три дюйма ростом, тащил что-то вроде блестящего черного куска фанеры размером с него самого. Тащил вдоль тонкой черной линии, зависшей посреди «нигде». Он встревоженно прохаживался туда и обратно, внимательно глядя под ноги. Кусок фанеры представлял собой грубо вырезанную палитру, только без отверстия для пальца. Эта форма напоминала мне о чем-то глубоко личном, но это что-то было погребено под толстым слоем ассоциаций. Наконец до меня дошло: ветрянка, мне семь лет, картинка с героем детских книжек, ковбоем Хопалонгом Кэссиди [14] Персонаж популярных телефильмов (1949–1951); благородный герой, гроза злодеев. верхом на лошади. Это был он, кусочек мозаики, фрагмент черной рубашки Хоппи.

Крошечный человечек цвета неонового мандарина все так же бесцельно бродил вдоль границы, его взгляд перебегал с линии на фанерку и обратно. Он развернулся и стал удаляться от меня, и только тут я догадался, что черная линия — это край поверхности. Приглядевшись повнимательнее, я понял, что это тоненький осколок хрусталя, висящий в воздухе; без этой черной линии, идущей по его верхней кромке, я бы мог вообще его не заметить. Я вытянулся, пытаясь определить, что там, за краем, и получше разглядеть поверхность, по которой слоняется оранжевый человечек, но сменить угол зрения не удавалось.

Я, будто зачарованный, наблюдал, как он побродил туда-сюда, огляделся, потом опустил кусок фанерки на землю и принялся подталкивать его ногой, потом снова поднял его и продолжил свои поиски. Я опять встал на цыпочки, чтобы рассмотреть поверхность, но мой взгляд был намертво прикован к хрустальной грани и черной линии, проходящей вдоль нее, тень от которой расслоилась до прозрачности. Наконец меня осенило: это же очевидно, оранжевый человечек пытается собрать какой-то безумный гребанный паззл!