Джим Додж - Не сбавляй оборотов. Не гаси огней

Я начал учиться водить, как только ноги стали доставать до педалей, а глаза — видеть, что творится за лобовым стеклом. В шестнадцать подменял отца в пути, ну а в восемнадцать уже рулил в одиночку. Мы с отцом были совсем разные. Я — неисправимый романтик и любитель дорог; возвышаясь над трассой, я мчался, снедаемый лихорадкой, гнался за белой полосой разметки. Ничего хорошего в излишнем романтизме не было, но работу свою я знал. Отменная зрительно-моторная координация от рождения. Другие дальнобойщики стали называть меня Джордж Гонщик, потому как правая у меня постоянно на педали газа. Может, я и был малость того, но мили наматывал только так, уж это точно. И чуть не лопался от гордости — если меня и штрафовали, так только за превышение скорости, да и то когда получалось догнать. Жаль, за первые же полтора года ухитрились догнать больше тридцати раз, а когда уже в трех штатах у тебя успели отобрать права, новую работу найти нелегко. Когда возишь скоропорт, разве оправдаешься перед заказчиками, что сделал порядочный крюк, потому что тебя могли оштрафовать? Грузоперевозчики хотят, чтобы ты выбирал кратчайший маршрут, даже если можешь объехать Джорджию по периметру и нисколько не потерять во времени.

К тому же я рановато увлекся амфетаминовой гонкой. Тогда еще не было такого напряга, как сейчас, можно было прикупить целую горсть чистейшего бензедрина у любой официантки в придорожной забегаловке на всем маршруте от Таллахасси до Лос-Анджелеса. Вот почему официантки тогда были такими веселыми и острыми на язычок: как раз в их кармашках и оседала выручка от продажи «колес». Многие баловались ими, вот и я не отставал. Два года пребывал в полной уверенности, что таблетки, эти «белые кресты» — часть программы медицинского страхования дальнобойщиков. Хотя вот отец никогда не употреблял их — считал, что они замедляют реакцию и толкают на всякие ненужные дела. Я на собственном опыте убедился кое в чем похуже: они толкали не просто на ненужные, а главным образом на опасные поступки.

А употреблял отец кофе, галлон которого заливал в термос из нержавеющей стали, подмешивая немного персикового бренди — всего три глотка, бренди в кофе и не чувствовался. А еще отец умел отдыхать. И хотя спал он четыре часа, а остальные двадцать крутил баранку, все дело было в том, что эти четыре часа он в самом деле спал. Как закрывал глаза, так сразу и проваливался в сон. А через четыре часа, тютелька в тютельку, без всякого звонка снова был как огурчик, готов катить дальше. Отец уверял, что в дороге никогда не видел сны, ну или попросту не помнил. Мне же постоянно что-то снилось. Но я никогда не спал.

А вот дома отец сны видел. Однажды утром я был у себя наверху и услышал, как в кухне отец рассказывал маме: ему приснилось, будто бы его мозг превратился в огромную белую розу. Мама вдруг как расплачется.

Отец ей:

— Ну что ты, будет тебе, это ж такой красивый сон, он мне так понравился.

А мама, уже вовсю хлюпая носом:

— Да, Гарри, да, действительно красивый.

— Чего тогда сырость разводишь? — недоумевал отец.

Я услышал, как мама шмыгает носом, стараясь совладать с собой:

— Нет-нет, сон в самом деле прекрасный!

Потом отец обнял ее — дальше я слышал только приглушенные голоса и бульканье кофеварки. Но я понял, почему мама плакала: некоторые сны слишком прекрасны, чтобы присниться.

Может, еще и поэтому я так налегал на старые добрые «белые кресты» — иной раз заглатывал их по двадцать штук в день. Они подпитывали мою естественную потребность в скорости, жажда которой, я уверен, не в последнюю очередь объяснялась смятением и безумием, захлестнувшими меня, восемнадцатилетнего парня, который вдруг отделался от школы. До чего восхитительное ощущение: нестись пушечным ядром через всю страну, гнать на полной скорости, пожирать горизонт и получать за это деньги. Но очень скоро вышло так, что мне стало трудно останавливаться. Я был молод, горяч и глуп, но нутром чуял, что когда не хочешь останавливаться, именно тогда-то и нужно пересилить себя, не то пропадешь. Меня лишили водительских прав еще в двух штатах, я пристрастился к бензедриновым «колесикам» и слишком засиживался в придорожных кафе, отогреваясь на скорую руку в объятиях официанток. Моя жизнь катилась под откос, и я понимал: надо что-то делать. Так что в октябре 1956-го я отправился в Сан-Франциско. Почему туда? Да, собственно, потому, что автостопщики, которых я подбирал, все как один твердили — это единственное место во всей стране, где чувствуешь ритм жизни. Сейчас, когда я оглядываюсь назад, мне кажется странным, что тогда, в 56-м, я хотел свернуть на обочину. Да, я в самом деле, по-честному — клянусь! — стремился соскочить с этих маленьких беленьких таблеток, которые заставляли мчаться вперед и от которых делалось хорошо. А если совсем начистоту, то я не то чтобы стремился, но все же понимал, что иначе круто вляпаюсь… И хотя не знал толком, чем именно хочу заняться в жизни, у меня не было никакого желания раньше времени превратиться в развалину, кучу дерьма. Толика здравого смысла во мне все же оставалась.

Едва я добрался до города, все пошло как по накатанной. Я подыскал себе хоть и маленькую, но уютную, чистую и недорогую квартирку над итальянской пекарней в Норт-Бич, устроился водителем эвакуатора в гараж Краветти. Месяц пришлось помучиться, но ежедневную дозу я сократил до двух «колес», что в моем случае, согласись, можно считать полным воздержанием.

В то время буксировщики работали иначе. Любой вызов, будь то серьезная авария или просто парковка в запрещенном месте, передавался в открытом эфире всем службам города, и работу получал тот, кто успевал первым. Черт, да после махины о восемнадцати колесах сидеть за рулем эвакуатора было все равно, что разъезжать в «мазерати». Работы мне перепадало вдоволь. Потребовалось время, чтобы узнать город и выучить кратчайшие маршруты, но для того, чтобы добраться до места, много времени не требовалось.

Конкуренция была жесткой. Помню свой первый вызов. Я тогда еще не ориентировался на местности, так что, ничего не подозревая, проехал по улице с односторонним движением и вынырнул буквально перед самым носом у этого ненормального, этого придурка Джонни Штурмовика, который работал у «Парду Бразерс». И вот я, радостный такой, цепляю трос а когда сажусь обратно в кабину и включаю зажигание — вот черт! — мотор никак не заводится. Вроде как искры нет. Озадаченный, я поднимаю голову и вижу Джонни Штурмовика — в руках у него мои провода к свечам зажигания, прям букет для свадьбы каких-то резиновых уродов. Не успел я и рта раскрыть, как он уже запихал проводины в канализационную решетку. Хотел было погнаться за ним, да неподалеку оказались копы. Я — к ним, да только они на меня ноль внимания. Наконец один, старший сержант, отозвал меня в сторонку и говорит: «Ну что там у тебя? Не можешь отогнать машину, пусть отгоняет другой. Как говорится, хлебай дерьмо, салага! Так-то! Тут и без вас, чокнутых, дел хватает. А ты новичок, что ли? Не знал, значит? Ну так вот, знай и к нам больше не лезь».