Аноним -- - Незабудки

Я не был голоден; перед проводами мама накормила меня на неделю вперед. И ехать предстояло всего

несколько часов.

Но едва поезд вырвался из вокзала, я развернул корзинку и принялся за булочки.

Сам не знаю зачем... Просто мне казалось, что эти булочки -- часть мамы, оставшаяся вместе со мной. Она

вложила в них столько непосильного труда, что было бы свинством с моей стороны закинуть корзину на

верхнюю полку и дать лакомству засохнуть.

Аромат свежей выпечки наполнил купе.

На меня тупо уставились соседи. Чьих лиц я не мог рассмотреть сквозь слезы, которые текли из моих глаз,

уже не слушаясь воли.

Я ел булочки и давился слезами и одновременно видел все со стороны.

Любой из трясшихся сейчас рядом со мной осудил бы меня на сто процентов.

Ведь я, восемнадцатилетний, бросил неизлечимо больную маму, оставив ее на руках младшей сестры и

спокойно поехал по своим делам.

Хотя остался единственным мужчиной в доме и обязан был разделить последние мамины месяцы. Тем

более, врачи предрекли быстрое развитие рака. И задержался бы я на год или два, не больше. Но я спешил,

точно меня кто-то гнал вперед.

На самом деле я уехал вовсе не "спокойно".

Душа моя, перевернутая страданиями за маму, разрывалась от жалости и любви к ней. И от сознания

невозможности помочь.

А раз помочь было нельзя, то стоило ли мне терять эти годы?

Тем более, что сама мама настойчиво уговаривала меня ехать.

Потому что она -- единственная из всех -- меня понимала. Верила в мое высокое предназначение. И хотя

иногда называла меня "помешанным", знала, что я необычный человек.

И обязательно добьюсь успеха на своем поприще.

Поэтому ее болезнь, даже смертельная, не могла служить тормозом моему движению вперед.

Да.

С рождения я чувствовал себя совершенно особенным человеком.

Не таким, как все.

Я не мог объяснить даже самому себе, в чем ощущаю свое внутреннее превосходство над окружающими.

Но оно имелось, я в этом нисколько не сомневался.

Просто нельзя было поставить на один уровень меня и то тупорылое быдло, которое окружало с рождения

везде: в семье, школе, городах, которые мы меняли после ухода отца на пенсию.

Едва научившись понимать поступки людей, я стал презирать их за ограниченность. За привязанность к

рамкам правил, в которые они заключили сами себя, как в золотую клетку. И пытались загнать в такую же

клетку -- только железную -- всякого, кто пытался выбиться из общего уровня.

Надо ли говорить, насколько одинок я был при таком отношении к жизни даже в своей семье...

Про мою семью лучше бы ничего не говорить вообще.

Несмотря на то, что мне исполнилось всего восемнадцать, я почему-то чувствовал себя разбитым

стариком.

Я ехал в столицу, где должен был поступить в Академию изящных искусств. В багаже моем, помимо

маминой корзинки и саквояжа с одеждой, ималась большая полотняная папка с картинами, отобранными

на суд профессоров.

И доставая одну за другой политые слезами мамины булочки, я странными, наползающими один на

другой отрывками вспоминал свое детство.

Зачем?

Может быть, потому что именно сейчас улетал, убегал, уезжал от него. И хотел избавиться от прошлого,

напоминавшего тягостный сон?

Для меня семья -- если считать, что таковая наличествовала -- состояла из мамы.

Но увы, ее главой считался отец.

Чудовищный деспот, сошедший со страниц нудного, как протестантская проповедь, английского романа

-- каких я никогда не читал и читать не собираюсь.

Будучи старше мамы тридцатью двумя годами, и женившись на ней, двадцатилетней, он, вероятно,

чувствовал себя не мужем, а неизвестно кем.

Конечно, я должен быть благодарен отцу. Ведь именно он произвел на свет меня.

Но к нему -- точнее, к его памяти -- я не питал ничего, кроме ненависти.

Иногда, несмотря на свой юный возраст, я переключался куда-то высоко и ощущал право судить людей с

позиций не существующего у меня знания.

В эти моменты отец вызывал не ненависть, а скорее непонимание.

А иногда даже жалость -- если только такое чудовище заслуживало жалости вообще.

Моя мама была его третьей по счету женой.

Обе предыдущих умерли. Самая первая отдала богу душу уже после того, как отец женился вторично.

Вторая скончалась от туберкулеза, оставив его вдовцом.

Причем, по рассказам родни, оба первых брака отца были неудачными. Третий разворачивался на моих

глазах. И тоже не подходил к разряду счастливых.

К тому же, кроме нас с сестрой и двух сводных, у отца с разными женами родилось еще трое детей, не

переживших младенчества.

Все это напоминает руку бога -- в которого я не верил -- изо всех сил пытавшегося довести до отца

элементарную мысль о его непригодности для семейной жизни.

Ведь ни государство, ни тот же бог, не накладывали на людей обязанности вступать в брак. И моему отцу