Джоди Пиколт - Роковое совпадение

— Нет, сэр, — серьезно отвечает пристав. — Это окружной суд Биддефорда.

У Квентина заиграли желваки.

— Пошлите за ним, чтобы допросить, — велит он Чао. — Я не знаю, что ему известно, не знаю, замешан ли он во всем этом, но, если придется его арестовать, арестовывайте.

Чао выходит из себя:

— Не перекладывайте на плечи полиции ошибку пристава! Никто меня не предупредил, что он находится в зале суда.

«А где ему еще быть, когда предъявляют обвинение насильнику его сына?»

Но Квентин только глубоко вздыхает:

— Что ж, нам надо что-то решать со стрелявшей. Судья еще здесь? Может быть, можно попросить его предъявить ей обвинение?

— Судья… нездоров.

— Нездоров, — повторяет Квентин.

— После стрельбы принял три таблетки валиума и пока не проснулся.

Можно было бы пригласить другого судью, но время уже послеобеденное. Однако меньше всего Квентину хочется отпускать эту женщину из-за какого-то глупого чиновника, принимающего судебные поручительства.

— Арестуйте ее. Пусть переночует за решеткой, а утром предъявим обвинение.

— Переночует? — спрашивает Чао.

— Да. Насколько я помню, в Альфреде все еще находится окружная тюрьма Йорка.

На секунду детектив опускает глаза.

— Да, но… знаете ли… она окружной прокурор.

Разумеется, ему об этом известно, он узнал об этом сразу же, как в его контору позвонили с просьбой провести расследование.

— Я знаю одно, — отвечает Квентин, — что она убийца.

Ивэн Чао отлично знаком с Ниной Фрост, все детективы в Биддефорде работали с ней над тем или иным делом. Как и остальные представители правоохранительных структур, он даже не винит ее в том, что она сделала. Черт, половина из них жалеет, что, окажись они на ее месте, у них не хватило бы смелости на такой отчаянный поступок.

Он не хочет так с ней поступать, но, с другой стороны, лучше он, чем этот козел Браун. По крайней мере он может сделать так, чтобы следующий шаг стал для нее как можно менее болезненным.

Он отпускает дежурившего у камеры полицейского и занимает место у двери. При более удачных обстоятельствах он отвел бы ее в зал заседаний, предложил чашку кофе, устроил бы получше, чтобы ей было удобнее разговаривать. Но в суде нет подходящего, надежного зала заседаний, поэтому этот допрос будет проводиться по разные стороны решетки.

Волосы беспорядочно падают Нине на лицо, а глаза настолько зеленые, что сияют. На руке у нее глубокие царапины; однако похоже, что она оцарапала себя сама. Ивэн качает головой.

— Нина, мне на самом деле очень жаль… но я должен предъявить тебе обвинение в убийстве Глена Шишинского.

— Я убила его? — шепчет она.

— Да.

Лицо ее преображается, губы растягиваются в улыбке.

— Я могу на него посмотреть? — вежливо спрашивает она. — Обещаю, я ничего не буду трогать, но, пожалуйста, я должна его увидеть!

— Тело уже увезли, Нина. Увидеть его нельзя.

— Но я убила его?

Ивэн тяжело вздыхает. В последний раз, когда они встречались с Ниной Фрост, она спорила с ним в суде по делу, которое он вел, — делу об изнасиловании на свидании. Она встала перед подсудимым и выжала его за свидетельской трибуной как тряпку. Тогда он выглядел так же, как она сейчас.

— Ты будешь давать показания, Нина?

— Нет. Не могу. Не могу. Я сделала то, что должна. Больше я ничего не могу.

Он достает форму с перечнем прав.

— Я должен зачитать тебе твои права.

— Я сделала то, что должна была сделать.

Ивэну приходится повысить голос, чтобы перекричать ее:

— У вас есть право хранить молчание. Все, что вы скажете, может быть использовано против вас в суде. У вас есть право…

— Больше я сделать ничего не могу. Я сделала то, что должна была сделать, — бормочет Нина.

Наконец Ивэн заканчивает зачитывать права и протягивает ручку через решетку, чтобы она подписала документы, но Нина ручку роняет. Она шепчет:

— Больше я ничего не могу сделать.

— Нина, перестань, — негромко просит Ивэн. Он отпирает камеру, ведет ее по коридорам конторы шерифа, а потом на улицу к полицейской машине, открывает дверцу и помогает ей сесть. — Мы не можем предъявить обвинение до завтрашнего утра, поэтому на ночь придется отвезти тебя в тюрьму. У тебя будет отдельная камера, я проконтролирую, чтобы о тебе там позаботились. Договорились?

Но Нина Фрост уже свернулась калачиком на заднем сиденье полицейской машины и, похоже, совершенно его не слышит.

Тюремный надзиратель у КПП в тюрьме посасывает ментоловый «Холлс», когда просит меня сузить мою жизнь до тех единственных подробностей, которые необходимо знать в тюрьме: имя, дата рождения, рост, вес, цвет глаз, есть ли у меня аллергия, принимаю ли я лекарства, состою ли на учете у врача… Я негромко отвечаю, словно загипнотизированная вопросами. Обычно я вступаю в эту игру во втором акте; для меня в новинку видеть ее начало.

Я чувствую запах лекарственной мяты, когда сержант опять постукивает карандашом.

— Особые приметы? — спрашивает он.

Он имеет в виду родинки, родимые пятна, татуировки. «У меня есть шрам, — думаю я, — на сердце».

Я не успеваю ответить, как второй надзиратель расстегивает «молнию» на моей черной сумочке и высыпает ее содержимое на письменный стол. Жевательная резинка, три леденца «Лайф-сейверс», чековая книжка, кошелек. Неизменные спутники любой матери: прошлогодние фотографии Натаниэля, давно забытое детское зубное кольцо, пачка с четырьмя цветными карандашами, которые мы умыкнули из чилийского ресторана. Еще две обоймы к пистолету.

Я обхватываю себя за плечи дрожащими руками.

— Я не могу. Я больше не могу, — шепчу я и стараюсь свернуться калачиком.

— Ну, мы еще не закончили, — говорит надзиратель.

Он вдавливает мои пальцы в подушечку с чернилами и делает три экземпляра отпечатков пальцев. Ставит меня к стене и вручает табличку. Я, как зомби, выполняю его приказы, в глаза я ему не смотрю. Он не предупреждает меня, что сейчас «вылетит птичка», и теперь я понимаю, почему на всех фотографиях преступники выглядят так, будто их застали врасплох.

Когда глаза привыкают к свету после вспышки фотокамеры, я вижу перед собой женщину-надзирателя. У нее брови срослись на переносице и представляют собой одну сплошную линию, а фигура — как у квотербека в американском футболе. Я иду за ней в комнату размером с чулан с полками, забитыми аккуратно сложенной ярко-оранжевой тюремной спецодеждой. Я вдруг вспоминаю, что тюрьмам в Коннектикуте пришлось продать все свои травянисто-зеленые костюмы, потому что заключенные постоянно сбегали в леса.