Елена Толстая - Очарование зла

— Джаз — космическая музыка, — повторил Болевич. — Поэтому она бессмертна. Танго и прочее — сдохнут, но это — нет. Бах и Моцарт предчувствовали их появление…

Низкий женский голос сплетался с протяжным саксофоном; в соприкосновении их было нечто эротическое и вместе с тем вселенское: соитие бога и богини, от которых должно произойти все живое.

— Бесси Смит, — сказал Болевич.

— Никогда не слышала.

— Послушай…

Бесси сверкала голубоватыми белками, прижимала к огромным грудям в ситцевых цветочках огромные черные руки. «Беги, Бесси, сюда едут куклуксклановцы, беги, Бесси!» — «Еще не хватало!» И, выскочив погромщикам навстречу, огромная негритянка с голосом, как у полковой трубы, заорала: «А ну, сволочи, прочь отсюда, прочь! Не то я свистну, набегут мои поклонники — от вас одна рванина останется!» И куклуксклановцы, рыцари белой расы, бежали от черномазой толстухи…

Божественная Бесси Смит.

Целый космос, услышанный неграми, — для Веры, для одной только Веры.

— Зачем ты приехал? — тихо спросила она, повернув к нему голову.

Он осторожно поцеловал ее.

— Любимая…

Вера отстранилась.

— После нашего разрыва я почти успокоилась. Начала новую жизнь. И снова ты врываешься… Зачем?

— Я люблю тебя. Изменить это не в моей власти…

Бесси Смит была на его стороне. Бесси Смит была на стороне любви. Желтый свет фонаря, тихий звук любимого голоса, саксофон, выплясывающий вокруг космической черной толстухи, — это было уж слишком. Вера закрыла глаза, и течение подхватило ее.

— Вера, я люблю тебя, — шептал Болевич. — Я знаю, что никогда не смогу сделать тебя счастливой, но я… не в силах жить без тебя. Хотя бы изредка. Мы такие разные. Ты — ураган. Ты всегда своевольна, с детства. А я — я всегда, с самого детства, делал только то, что должен был делать.

Вот оно, оправдание. Вера снова открыла глаза. В темноте они, всегда светлые, полные лучистой синевы, казались черными.

— Поэтому ты сбежал от меня?

Помолчав, Болевич сказал:

— Да.

— Тебе приказали?

— Просто появились другие дела.

— Что с нами будет? — Вера приподнялась на локте, витой локон упал на бровь — причудливая виньетка на гладком лбу. — Что будет со мной? Ведь ты опять оставишь меня!

— Да, — подтвердил он с тихой, уверенной болью. — Вечером я обязан быть в Париже. Я приехал только на один день. Увидеть тебя. Я уезжаю в Испанию.

— В Испанию? — Она все еще не понимала.

— Я записался в Интербригаду.

— Зачем?

— Вера, — он обнял ее, уложил, устроился рядом, касаясь щекой ее плеча. — Я должен бороться с фашизмом. Все гораздо серьезней, гораздо страшнее, чем принято считать. Просто поверь мне — я знаю.

— Но ведь ты можешь бороться с фашизмом и здесь, — странная надежда на миг охватила Веру. Глаза ее загорелись. — Послушай, Болевич, я ведь тоже, я тоже с ним борюсь… Только тайно. Я не могу тебе об этом рассказать. Но если ты согласишься, то я поговорю с моими… ну, с моими товарищами, и мы будем бороться вместе…

Он отвернулся, кусая губы. Наивность Веры пронзила его, тронула до глубины души. Он и не подозревал, что в состоянии чувствовать так глубоко, так сильно. Марина упрекала его в бесчувственности — кажется. Он уже не помнил в точности. Эти тяжелые сцены он постарался выбросить из памяти, чтобы от Марины остались только стихи и ощущение прикосновения к запретному чуду, к кладу, спрятанному в седьмой комнате. Марина была чужая, Вера — своя, абсолютно родная. Никто не был ему ближе.

— Не надо… — проговорил Болевич, глядя на тусклый портрет забытой незнакомки — бледная акварель, настойчиво глядящие расширенные глаза, винная роза в ломких пальчиках. — Не надо никому ничего говорить, Вера.

— Почему?

Он повернулся к ней.

— Потому что у каждого в жизни свой путь. Я люблю тебя. Я первый раз так люблю — первый и последний. Ты — единственный для меня человек в этой жизни.

По ее лицу катились слезы. Он поцеловал ее и поразился тому что на вкус эти слезы оказались сладкими. Не солеными и не горькими. Сладкими, чуть пьянящими, как капелька нектара, которую в детстве он высасывал из крохотных беловатых цветочков, мириадами их покрывались весной кусты в саду, где он играл с сестрами…

Только один день. Он начался с середины и закончился около трех часов дня, после того как прошло утро, миновал завтрак, и еще они успели прогуляться по набережной. Вере было странно смотреть по сторонам: Антиб преобразился. Теперь бедному курортному городку больше не требовалось прилагать старания для того, чтобы понравиться Вере. Это был просто совершенно другой городок, уютный, обжитой. Каждый куст, покрытый чрезмерными южными цветами, каждое кафе, каждая обцелованная ветрами каменная ваза на парапете приобрели смысл и историю. Минуты растягивались, получали значение часов; часы тянулись чередой бесконечностей — и вдруг все оборвалось: круглые часы, вокзал, в торжественном дыму прибыл, точно похоронный кортеж, поезд, и Болевич оторвался от Веры, встал на подножку. Она молча стояла на перроне, обратив к нему лицо. Слезы текли неостановимо, не искажая красивых правильных черт. Потом раздался свисток, и поезд — ладья Харона — медленно отчалил от перрона. Вера постояла еще немного на пустом перроне, потом натянула кружевные перчатки, промокнула лицо тонким платком, подкрасилась, выпила на вокзале воды и отправилась к Кондратьеву.

Того не было в отеле. Он возвратился минут через двадцать после появления Веры. Увидел ее — лежащую в привычной позе, одетую, но без туфель, с ногами на спинке кровати. Вместе с Кондратьевым вошел запах одеколона. Одеколон был хороший, но — вот незадача! — прямо по запаху можно было определить цену за флакон. Вера считала это глобальным недостатком. Запах должен витать и слабо угадываться, что до цены этого запаха — то даже мысль о ней не должна приходить на ум. Поэтому одеколон Кондратьева был, по большому счету, плохой.

Увидев Веру, он на мгновение оцепенел. Затем взорвался:

— Где вы были?

Вера молча смотрела на свои ноги.

Он бушевал холодно, с расчетливой ненавистью:

— Вы отсутствовали почти сутки! Где вы были? Отвечайте!

Но ей лень было даже шевельнуть губами. Все пережитое за эти бесконечные сутки — встреча, прогулки, ночь в мансарде с картинами, расставание на перроне — забрало у Веры, кажется, все эмоции на месяц вперед. Она просто не в состоянии была ничего больше почувствовать.

— Вы понимаете, что наделали? — ярился он, бессильный. — Вы понимаете?

Она не понимала, не знала, не хотела…

— Из-за вас я потерял его из виду. Целых четыре часа он был неизвестно где! Неизвестно чем занимался, неизвестно с кем встречался! Четыре часа! Вы понимаете, что натворили?