Ричард Форд - Канада

Густобровая, с поблескивавшим лбом, на котором проступали вены, и бледной, придававшей ей хрупкий вид — хотя хрупкой она не была — кожей домоседки. Отец говорил, шутя, что в Алабаме такие волосы называют «еврейскими» или «иммигрантскими», но ему они нравятся, он любит ее. (Мать этим словам большого внимания, похоже, не уделяла.) Руки у нее были миниатюрные, деликатные, с наманикюренными блестящими ногтями, которыми она тщеславилась и которые рассеянно выставляла напоказ. Она обладала скептическим складом ума, очень внимательно слушала то, что мы ей говорили, и отличалась остроумием, порой обращавшимся в язвительность. Носила очки без оправы, читала французских поэтов, часто прибегала к словечкам наподобие «couche-marde» или «trou de cul », [1] Говнюк (фр.). — Здесь и далее примеч. перев. которых мы с сестрой не понимали. Она и сама писала стихи — бурыми чернилами, заказывая их по почте, — и вела дневник, в который нам заглядывать не дозволялось; лицо ее, как правило, выражало легкую надменность, недоумевающую отверженность; со временем оно стало отвечать истинному состоянию ее души — а может быть, и всегда отвечало. До того, как выйти за отца, а затем родить сестру и меня, она закончила (в восемнадцать лет) колледж Уитмена в Уолла-Уолла и поработала в книжном магазине, возможно воображая себя представительницей богемы и поэтом и надеясь найти когда-нибудь место занимающегося наукой преподавателя маленького колледжа и выйти замуж за человека, не похожего на ее теперешнего мужа, — быть может, за профессора колледжа, способного создать ей условия жизни, для которой мама, по ее мнению, была предназначена. В 1960-м, когда все и произошло, ей было лишь тридцать четыре года. Однако на лице ее уже появились «серьезные складки» — у носа, маленького, с розовым кончиком, — а большие, пристальные серо-зеленые глаза прикрылись темноватыми веками, сообщавшими ей вид иностранки, немного печальной и неудовлетворенной, — верным было и то и другое. Шея у мамы была красивая, тонкая, а внезапная, неожиданная улыбка привлекала внимание к ее маленьким зубам и девичьему рту сердечком. Впрочем, улыбалась она редко — разве что сестре и мне. Мы понимали, что выглядела она необычно, — еще и потому, что носила обычно оливкового цвета слаксы, хлопковые блузы с широкими рукавами и туфли из пеньки и хлопка, которые приходилось выписывать с Западного побережья, потому что в Грейт-Фолсе такие не продавались. А неохотно становясь рядом с нашим высоким, красивым, общительным отцом, она приобретала вид еще более непривычный. Впрочем, на люди мы всей семьей «выходили» и в ресторанах обедали редко, а потому и не замечали почти, как выглядят наши родители во внешнем мире, среди чужих людей. Домашняя же наша жизнь нам представлялась нормальной.

Мы с сестрой хорошо понимали, чем привлек нашу мать Бев Парсонс: большой, широкоплечий, разговорчивый, веселый, всегда норовящий порадовать каждого, кто ему подвернется. Но для нас никогда не были вполне очевидными причины, по которым его заинтересовала она — маленькая (от силы пять футов), погруженная в себя, застенчивая, отчужденная от людей, артистичная, становившаяся хорошенькой, лишь когда она улыбалась, и остроумной, лишь когда ее совершенно ничто не тревожило. Должно быть, мы каким-то образом просто принимали это, чувствовали, что ум мамы тоньше отцовского, но зато он умеет радовать ее и потому счастлив. Надо отдать ему должное: отец обладал способностью заглядывать поверх барьера физических различий в человеческое сердце, и мне это страшно нравилось, даром что мама таким умением не отличалась.

И все-таки странное соединение их несопоставимых физических качеств всегда казалось мне причиной, по которой они так плохо кончили. Отец и мать, вне всяких сомнений, не годились друг для дружки, им не следовало жениться и жить вместе, а следовало разойтись после первого же страстного свидания по своим путям, куда бы те их ни вели. Чем дольше они оставались вместе, чем лучше узнавали друг друга, чем яснее мама (по крайней мере) понимала, какую оба совершили ошибку, тем более бессмысленными становились их жизни, — это походило на длинное математическое доказательство, в котором первая выкладка оказывается неверной, а все последующие уводят тебя дальше и дальше от положения, в котором присутствовал подлинный смысл. Социолог того времени — начала 60-х — мог бы сказать, что наши родители принадлежали к авангарду исторического движения, были одними из первых среди тех, кто преступил социальные границы, избрал бунт, поверил в то, что человек должен утверждаться через саморазрушение. Все это неверно. Не были они безрассудными представителями авангарда чего бы то ни было. А были, как я уже сказал, обычными людьми, которых обстоятельства, низменные инстинкты и невезение заставили преступить границу того, что они считали правильным, а после обнаружить, что обратной дороги для них нет.

Впрочем, об отце я скажу и еще кое-что: когда он возвратился с театра военных действий, лишившись небесной роли подателя посвистывавшей смерти, — а случилось это в 1945-м, в год, когда в штате Мичиган, на авиабазе Уортсмит, что в Оскоде, родились сестра и я, — он, надо думать, попал, что произошло со многими бывшими солдатами, в тиски серьезной, хоть и не определимой точно опасности. И остаток жизни провел, борясь с нею, стараясь оставаться человеком положительным и не пойти ко дну, принимая дурные решения, казавшиеся в миг их принятия вполне разумными, не понимая в конечном счете мира, в который он вернулся, и это непонимание определило всю его жизнь. Опять-таки, в таком же положении наверняка оказались миллионы молодых людей, но отец-то никогда этого не понимал или, во всяком случае, не признавал, что так оно и есть.

Наша семья обосновалась в Грейт-Фолсе, штат Монтана, в 1956 году — так же, как семьи других военных оседали после войны там, где оседали. До того мы жили на авиабазах Миссисипи, Калифорнии и Техаса. Мать с ее полученной в колледже степенью всегда находила место учителя-дублера. В Корею отца не отправили, на каждой базе он занимался кабинетной работой по снабженческой части. Ему позволили остаться дома, поскольку у него имелись ленты за участие в боевых действиях, но звания выше капитанского он так и не получил. И в определенный момент — мы тогда жили в Грейт-Фолсе, отцу было тридцать семь — он решил, что никакого будущего Военно-воздушные силы предложить ему не способны, поэтому самое для него лучшее — выйти, прослужив двадцать лет, на пенсию. Он полагал, что, быть может, сделать карьеру ему помешало отсутствие у нашей матери общественных интересов, ее нежелание приглашать кого бы то ни было из служащих базы пообедать у нас дома, — и, вероятно, был прав. Честно говоря, я думаю, что, если бы кто-то из его сослуживцев понравился маме, она бы его пригласила. Однако мама всегда считала, что понравиться ей в таких местах никто просто-напросто не может. «Здесь только и есть что коровы да пшеница, — говорила она. — По-настоящему организованное общество отсутствует». Так или иначе, я думаю, что отец устал от службы, а Грейт-Фолс ему нравился, он рассчитывал преуспеть там — даже в отсутствие организованного общества. Говорил, что хочет податься в масоны.

Читать дальше