Ричард Форд - Канада

Он все еще чувствовал себя «обездвиженным», так сам Артур говорил Чарли, — я этого слова не понял, и Чарли пояснил, ухмыльнувшись: «связанным по рукам и ногам» людьми, с которыми он, собственно, сближаться и не хотел. Это внушало ему неприязнь к себе, чувство своей никчемности, безнадежности — и ярые сожаления о том, что он, бывший в 1945-м слишком молодым и испуганным, забрался в такую глушь, а теперь, полностью изменившись, не может покинуть ее, потому что «обездвижен» страхом поимки. Возвратиться домой и предстать перед судом ему не по силам, объяснял Артур. Да он и не понимал, как сможет сделать это, точно так же, как не понимал, почему ему не позволили вернуться в колледж, почему профессора, воспользовавшись случаем, лишили его права на пристойную жизнь. Места Артуру не нашлось нигде, и его томило желание уехать еще дальше. («Заграничное путешествие», о котором он мне говорил. Италия. Германия. Ирландия.) Ему было без малого тридцать девять, хотя выглядел он с его светлыми волосами, ясными глазами и гладкой кожей лет на десять моложе. Время для него словно остановилось, он перестал стареть и обратился в особое существо: в Артура Ремлингера, вечно живущего в настоящем. Он говорил Чарли, что часто помышляет о самоубийстве, что его донимают ночные приступы ярости, полного помутнения рассудка, наступающие внезапно, без всякого предупреждения (вспомните задавленных фазанов), и противоречащие его подлинной натуре. Он стал изысканно одеваться (чего в молодости никогда не делал), заказывать в бостонском магазине щегольские костюмы и отдавать их Флоренс, которая подгоняла по фигуре всю его одежду, чинила ее и стирала в прачечной Медисин-Хата. Временами, сказал Чарли, — я, впрочем, ничего такого от Артура не слышал — он называл себя адвокатом («консультантом»), временами серьезным писателем. По словам Чарли, Артур воздействовал на все, что его окружало (всегда отрицательно), но не был человеком, способным оставить четкое впечатление. Я сообразил, что эта его особенность и представлялось мне непоследовательностью. Артур знал о ней, страдал от этого знания и желал от нее избавиться, да не мог.

Чарли давным-давно бросил бы эти края и уехал, чтобы никогда больше Ремлингера не видеть, да только старый немчура Бокс, черт бы его подрал, кое-что порассказал о нем Артуру — о событиях его прошлого, которым лучше бы (как и в случае Артура, моих родителей, да и моем тоже) остаться никому не известными. Чарли сказал, что «завяз» здесь и никуда отсюда выбраться не может, если не будет на то воли Ремлингера, — так и останется его слугой, работником, вынужденным конфидентом, мишенью для шуточек, прислугой за все и тайным врагом. Он уже пробыл всем этим пятнадцать лет — полный срок моей жизни.

— Теперь он, видать, за тебя принялся, — сказал Чарли и, набрав охапку голых, морщинистых тушек, понес их в глубь сумрачного ангара. — Нашел тебе место в своей стратегии выживания. Если я не ошибаюсь. А я не ошибаюсь.

Морозильник Чарли стоял среди растянутых, сохнувших звериных шкур, банок с солью, груд требовавших починки приманок, рядом с его мотоциклом, лопатами и кирками, пахло здесь растворителями и дубильными веществами.

— Меня он не восхищает, — сказал я, принеся к морозильнику выпотрошенных и ощипанных мной гусей, чтобы опустить туда и их. Хоть я и был совсем недавно к восхищению близок.

— Человек, которому хочется избежать более чем заслуженного им наказания, способен на отчаянные поступки, — сказал Чарли и повернулся ко мне широкой спиной, отчего в полумраке блеснула его стразовая заколка для волос. А затем ворчливо прибавил: — Ты этого не понимаешь. Ты вообще ничего не понимаешь — и даже меньше.

В ангаре стоял жуткий холод, все здесь закоченело, ко всему было больно притронуться.

— А что тут понимать? — поинтересовался я. — Как он может меня использовать?

Чарли Квотерс повернулся ко мне, по-прежнему держа в руках охапку гусиных тушек, и улыбнулся — бессердечно, как в первую нашу ночную встречу на темной дороге к северу от Мейпл-Крик, когда он схватил мою ладонь и стиснул ее и мне захотелось выскочить из кабины и убежать.

— Я же тебе сказал. Сюда уже едут люди, сейчас. Он свое положение сознает. И себя знает лучше, чем я. Но он слаб. И я его не виню.

Чарли поднял локтем тяжелую крышку морозильника. Я увидел промерзшие добела тушки, твердые, как слитки стали. Он со стуком ссыпал на них свою охапку, отступил на шаг назад. Я ссыпал мою и повернулся к освещенной двери ангара. Мне не нравилось оставаться с ним наедине, да еще и в такой близи. Я не знал, что он может вдруг сделать.

Эти люди, двое мужчин, продолжил рассказ Чарли (мы уже возвращались на его грузовичке в Форт-Ройал), — американцы из Детройта, в котором Ремлингер пятнадцать лет назад совершил преступление. Артур узнал о них в конце лета: прежние подельники, которые поддерживали с ним связь, уведомили его о скорых гостях, дабы он подготовился к встрече. (Они по-прежнему считали его ненадежным, признался Артур.) Полицейское расследование давным-давно закрыли. Однако еще оставались те, кто помнил о взрыве и держал глаза и уши востро. И тут вдруг всплыло имя Артура Ремлингера. «Чистой воды случайность», — сказал Артур. Ничего подозрительного, позволявшего связать его с преступлением или просто счесть достойным официальной беседы, не существовало. Поэтому действовать тем людям приходилось частным порядком. Родные и соратники убитого взрывом человека постарели, да они и не верили никогда, что убийство мог совершить Артур. Однако едва лишь выяснилось, что он поселился в крошечном, далеком саскачеванском городке и живет там в необъяснимом одиночестве, да еще и в отеле, — и выяснилось к тому же, что он был некогда связан со старым, теперь уже покойным Гершелем Боксом, чье имя тем людям было хорошо известно, — они сложили вместе все, что знали об Артуре (состоявшаяся за пару лет до взрыва ссора с представителем профсоюза, брошюрки, неприятности в Гарварде), и решили, что, возможно, стоит поехать и посмотреть на этого Ремлингера, американца, непонятно почему ставшего канадцем. Если удастся понаблюдать за ним без его ведома, — незаметно войти, так сказать, в его жизнь, — то, пожалуй, можно будет решить, способен ли он на преступление. А уж затем — в предположении, что его сочтут виновником или хотя бы соучастником убийства, — можно будет подумать и о том, как с ним поступить. «Он, видать, считает, что мне его долбаная жизнь дороже всего на свете», — заметил, ведя машину, Чарли.

Артур сказал, что, по его мнению, ему беспокоиться не о чем — ну послали двоих мужчин взглянуть на него, ну и что? Он будет вести себя как обычно, в бега не подастся, признаваться ни в чем не станет, вообще не совершит ни одного поступка, в чем-то его уличающего, способного внушить этой парочке подозрения насчет того, что он действительно взорвал Дом профсоюзов. («Что он как раз и сделал, — сказал Чарли, — потому как нарочно такого не придумаешь».)