Александр Торопцев - Охрана

Они действительно были вежливые, его новые коллеги, пенсионеры, бывшие офицеры. Зла ему не желали, подножек втихую не ставили. Могли и за стол пригласить, тем более, что сегодня его очередь ночевать дома, но он сразу же, еще когда «прописывался» в конторе, поставив мужикам две бутылки «Старки», сказал: «Только без меня, я пью только минералку». А что, очень хорошо, честно говоря. Две бутылки на четверых это лучше, чем две же бутылки на пятерых. Хорошие ребята, в командировках с такими жить – одно удовольствие, только поздно и некуда теперь по командировкам ездить, будь они неладны, эти командировки. Да и друзей новых заводить в сорок девять лет поздно, как ни крути. Жизнь ушла, вогнав его в коридоры конторы, в гулкий холл с видом на коричневые плиты ДСП, которыми обита стена напротив стойки охранников, с дверцей в буфет, тоже коричневой. Хороший видок для пенсионера-летчика.

Мрачный Борис Ивашкин попрощался с охранниками и медленно поплелся в метро. В этот летний вечер даже чистое, полетное небо не развеселило его. Зря он вспомнил последнюю свою командировку на «Речку» и бывшего своего друга, штурмана. Специалистом он был высочайшего класса. И точно таким же бабником. Ему очень крупно повезло с женой. Она спокойно переносила тяготы Пенелопы, видимо, никак не нарадуясь великой жизненной удаче, которая познакомила ее, выпускницу школы деревни Поляковка на северном берегу Таганрогского залива, с молодым летчиком, служившим по соседству с ее деревней – в трех километрах от ее дома располагался небольшой военный аэродром.

После окончания школы она провалила экзамены в Таганрогский радиотехнический институт, но не успела погоревать, как вышла замуж за летчика на зависть всем поступившим и не поступившим одноклассницам. Это было чудо из чудес. Уже зимой того же года мужа перевели под Москву (до Мавзолея и ГУМа всего час двадцать пять от их семейного общежития!) А еще через год военный аэродром сменил свою приписку, и на бывшем взлетно-посадочном поле неподалеку от деревни Поляковка вымахала кукуруза местного совхоза. К этому же времени жена штурмана родила двух дочерей, семья перебралась в трехкомнатную квартиру, а муж, дабы получать побольше денег, пусть и пыльных, и летных, и командировочных – они же не пахнут – зачастил на «Речку». О том, что его ценило начальство, жена знала наверняка. Она видела на разных застольях, как уважительно к нему относятся офицеры и даже генералы. Конечно же, ей и другое бросалось в глаза: красавец муж ее скромником не был. Но женщиной она была практичной и не сквалыжной. Главное, чтобы я не видела и не знала и чтобы не знало ни о чем начальство. «Спрячь хоть под юбкой его, ловеласа, выкрадут милого с юбкой!» – так отвечала она завистницам, которые, хоть и не напрямую, но по-бабьи зло, намекали ей о степных красавицах и о том, как яростно те бьются за мужиков.

Странные они, эти подмосковные и московские женщины-завистницы. Кому сплетни пересказывали? Ей, степнячке, сызмальства слышавшей от старшей сестры и от ее подруг: «Учись, дурочка, поступишь в институт, хоть в Таганроге, а то и в Ростове, замуж там выйдешь. А учиться не будешь, всю жизнь в этой дыре проживешь». Она долго не понимала подруг сестры. До четвертого класса. Потом поняла, вернувшись с родителями из Москвы, где они десять дней гостили у маминой тети. Да, море летом хорошо, и подружек у нее много, и влюбиться она уже успела в одного отдыхающего мальчика, московского, шестиклассника. Но Москва ее очаровала. Она мечтала о ней, да о любом городе, хотя бы о Таганроге, все свои школьные годы. Как и многие ее подруги. Но от этого учиться лучше не могла. Не было у них в роду ни одного ученого, хотя один мамин брат, самый старший, был председателем колхоза. Но это же не ученый.

В общем повезло ей как никому в деревне. Взяла да и вышла замуж и в Москву безо всяких институтов и академий попала. Вот так. А вы там учитесь, учитесь…

Борис Ивашкин познакомился с ее мужем на «Речке» в тот момент, когда отношения с Валентиной стали мучить его, душу изводить. Он знал из книг, как это называется. И боялся этого. Штурман, скорый на подъем и с женщинами легкий, узнав о душевных треволнениях Бориса, по-дружески попытался ему помочь: «Не западай ты на нее, Борис. Их же тут сотни. Ты же классный испытатель. Одну испытал, сдал в серию, другую испытал – на конвейер. У нас жизнь такая, испытательская». Да Борис и сам бы рад испытывать, но как-то не получалось у него оторваться от Валентины. «Конечно, машина она классная, супербикса, – говаривал штурман, поднимая большой палец вверх. – Но я так считаю. Проверил ее на всех режимах, вылез из кабины, крыло погладил и хватит. У тебя же семья, двое детей, карьера. Не дури».

Слова, слова. Верные слова. И жену он любил, и детей. Но Валентина не отпускала его душу. Штурман решил пойти ва-банк, лучше сказать, на подлянку. Может быть, из чистых побуждений. За несколько месяцев до Афгана, весной, Борис прилетел в очередную командировку и в тот же вечер узнал о том, что штурман успешно провел испытание новой для себя машины, и она ему очень понравилась. Он сам пришел к Ивашкину в номер с бутылкой коньяка и четко доложил: «Слушай, я тебя понимаю. Машина действительно классная. Три недели бьюсь с ней. На каких только режимах ее не проверял, а все равно тянет. Ну и баба. Все равно тянет к ней. Понимаю тебя. Но не сдаюсь. Если, конечно, ты не возражаешь. Нет? Ну и хорошо. Тут одна новенькая приехала. По распределению. Мы с Валентиной уже обо всем договорились. Они с ней, оказывается, землячки. Решай. Встретим их у меня. А можно и на „Речку“ рвануть. Подальше отсюда. Я уазик возьму. Как ты? До полетов пару дней есть. А то и больше, можно расслабиться».

Борис Ивашкин слушал его со сложным чувством. Сначала просто хотелось врезать ему в морду, но за что? Потом – выставить за дверь, тоже вроде бы не за что. А когда они по рюмочке пропустили, то и совсем все перепуталось. Он даже хотел поблагодарить его. Камень с души сбросил. Договорились ехать на Протоку. Штурман ушел. Через пару минут позвонила Валентина. «Не обижайся, – сказала спокойным голосом. – Так надо. Я рада, что ты все понял. Мы останемся друзьями, верно? До вечера». Она положила трубку, а у него впервые в жизни появилось неодолимое желание напиться. Коньяк стоял на столе, двести граммов. Он пить не стал, сдержался. Еще был в силе, еще не верил, что все действительно уже произошло. И волю он не потерял, может быть, потому, что не все еще ему в жизни довелось испытать, запланированное судьбой на его долю. Принял душ: горячо – холодно, совсем горячо – холодно. Не хватало ему холода, не хватало напора, силы воды.

Штурман уже ждал его. Он сидел у окна, рядом стоял дипломат с выпивкой.