Владимир Колганов - Покаянные сны Михаила Афанасьевича

Маклер закончил свой рассказ, а мне стало жалко этого неудачливого человека. Жулик не жулик, а ведь столько всего он перенес. Подумалось: вот даже этот пострадал из-за любви.

— Да уж, досталось вам, — говорю.

— Не то слово, — согласился маклер. — Столько вытерпеть, так вознестись, а потом упасть — это не каждому дано. Рад, что понимаете. И потому особенно грустно мне от вас такое слышать.

— Вы о чем? — недоумеваю.

— Да вот о том, что нет в вас сострадания к человеку. — Вижу, он готов уже пустить слезу. — Ну почему? Почему написать пьесу не хотите?

Жалко мне его. Не то слово — очень жалко! Однако вынужден ответить:

— Вы меня простите, Аметист Григорич! Я вам сочувствую, но вы обратились не по адресу. Да, я могу писать. Но лишь о том, что хорошо знаю, что сам выстрадал, чем мучился, что пережил когда-то…

Тут что-то непонятное случилось с этим маклером — он стал преображаться буквально на глазах. Куда подевалось скорбное выражение лица, отчего в глазах появилась злость, которая бывает только у охотника перед тем, как нужно сделать выстрел?

— Ну уж и скажете! — усмехнулся маклер и продолжал, уже не глядя на меня: — Можно подумать, только он такой белый и пушистый. А на поверку? А на поверку не может обходиться без заимствований. Да ваш роман — наполовину откровенный плагиат.

— Это клевета! — Я выскочил из-за стола, намереваясь вышвырнуть негодяя за порог. — Как вы посмели! Я в суд подам! Потребую компенсации морального ущерба…

Маклер рассмеялся:

— Судя по всему, наш будущий классик не знает, с кем имеет дело, — затем сразу посерьезнел и заговорил так, будто обращался не ко мне, а к присяжным заседателям, исполняя роль обвинителя в суде: — Гражданин не помнит, что за квартиру задолжал, что вот уже три месяца живет здесь без регистрации и без прописки. И что уж вовсе возмутительно, пользуется гостеприимством столицы нашей родины, Москвы, даже не имея российского гражданства. Это как вам?

А я молчал, попросту не зная, что сказать, и холодея в ожидании того, что еще он скажет. Он и сказал, уже обращаясь не к присяжным, а ко мне:

— Так вы подумайте, а я еще зайду. Завтра. Непременно. Вместе с понятыми.

И тут же исчез, как будто ничего и не было. Только визитная карточка белела на столе. Я прочитал:

«Шустер Франц Отто, присяжный поверенный и мировой посредник».

Первое, что приходит в голову: таких чинов и званий просто нет. То есть когда-то были, а теперь из обращения изъяты. А коли так, значит, и Шустер этот явно фигура нереальная! Но как же нереальная, когда вот здесь, на диване, только что сидел? И тут я вспомнил… Ф.О. Шустер… тот, что защищал меня якобы в суде, — так это он? Вот ведь пройдоха! Да нет, скорее опытный профессионал. Сначала втерся в доверие, представившись Сверчинским, ну а теперь подлинную свою сущность обнародовал. Господи! Что делать? Шустеры, Сверчинские… Ведь обложили же со всех сторон!

А вот можно ли, сидя за стойкой бара в Палашевском переулке, представить себя в «Клозери де Лила» на бульваре Монпарнас? Вот вижу арку, а за ней многолюдную Тверскую… Да нет, конечно, это же Москва, а не Париж. Смущают разве что каштаны над головой да еще этот уголок западной цивилизации с вполне приличным кофе с коньяком. Да вот еще иномарки, проезжающие мимо. Впрочем, кто-то, может быть, припомнит, что это злачное заведение устроили на том самом месте, где стоял когда-то храм. Как просто! Что называется, от молитвы до похмелья…

И все же… Неужели я так немощен, что способен лишь на то, чтобы, сидя в баре, смолить сигарету за сигаретой и грезить о прекрасном? Так и хочется самому себе сказать: «Эй, неудачник! Бросил бы ты это занятие, разве не видишь, что оно тебе совсем не по плечу? Тут вон вокруг тебя киты и щуки плавают, а ты всего лишь маленький карасик, мелюзга. Проглотят тебя и не подавятся! Это если захотят».

Все верно. Но ведь не сам же я сюда попал. Значит, судьбе было угодно! Значит, это смещение времени случилось неспроста! А коли так, сохраняется надежда, что все когда-нибудь исправится. Главное, не опускать руки, ни в коем случае не поворачивать назад. Да, я еще им покажу!

И тут я вспомнил про визитную карточку, которую сунул мне в руки приват-доцент там, в августе, у Белого дома. Да где ж она? Я покопался по карманам и нашел. Все чин по чину — место работы, должность, номер телефона. А что, если позвонить?

Можете не верить, но Илья Борисович обрадовался:

— Ну как же, как же! Все прекрасно помню. Помню, как мы стояли под дождем… Эх, было время! Я бы сказал, время надежд и ожиданий. А вот теперь… — Голос его заметно погрустнел, а затем и вовсе стал злым и неприветливым. — Кстати, как же это вы, батенька, бросили отечество в трудный час на произвол судьбы?

— Я не бросал, — опешил я.

— Не станете же отрицать, что с передовой сбежали.

— Да нет же, не сбежал. Я только в аптеку отлучился за перевязочным материалом, за лекарствами. — Судорожно пытаясь найти приемлемый ответ, я продолжал врать как сивый мерин. — Мало ли что, а вдруг пришлось бы кому-то ногу отрезать?

— А потом? — Тот все не унимался.

— Ну а потом просто заплутал, я ведь приезжий, из Саратова. В итоге оказался на Манежной площади, а там меня опять мобилизовали.

— Ну что ж, тогда другое дело. — Голос в трубке заметно подобрел. — К счастью для вас, да и для нас, конечно, штурма так и не было.

— Да я всегда готов, ежели что… Могу и повязку наложить, и свечи прописать от геморроя.

— Ну, так и быть. Кто старое помянет… — Доцент явно избегал говорить на медицинские темы. — А вы, собственно, звоните-то зачем?

— Просто вспомнил о былом. В душе, знаете ли, так забередило. Думаю, а как там Илья Борисович?

— Приятно слышать. Да, да, приятно. Вот ведь и я о вас недавно вспоминал.

— Это еще в связи с чем? — Я навострил уши.

— Да тут, знаете ли, решили партию создать. Надоело вечно быть на побегушках. То защищай им Белый дом, то дай совет, как провести приватизацию. А если до распределения должностей доходит, так все мимо нас.

— Я тоже убедился, что не осталось никакого уважения к защитникам.

— Вот-вот! Вы совершенно правильно на сей раз мыслите. Чувствуется, что в столице уже немного оклемались, разобрались тут, что к чему. — Голос в трубке замолчал, и вдруг что-то грохнуло, словно бы мне дали в ухо, а затем трубка прокричала: — Но вы не сомневайтесь, мы еще себя покажем!

Вот ведь странно! Мы мыслили словно бы в унисон. Да, мы покажем, мы еще покажем… Только как же ему дать понять, что вот и я хочу? По счастью, Илья Борисович сам пошел навстречу:

— Так что, как вас… да, Михаил Афанасьевич… А что, если вам присоединиться к нам? Как такая перспектива?

— Да что ж… я с радостью, я готов.