Инго Шульце - Адам и Эвелин

— Я не скучаю по Лили и никогда по ней не скучал. И точка. Что мне еще сказать?

— А по Пепи?

— Пепи — хорошая девочка и наверняка станет прекрасной университетской преподавательницей, и я бы с удовольствием встретился с ней когда-нибудь еще, но это не то, что ты думаешь.

— А что же?

— Что?

— С тобой что-то не так.

— Ничего себе. Мы срываемся с места, все бросаем, я не знаю, чем зарабатывать на хлеб, а ты спрашиваешь, в чем дело.

— Ты хочешь вернуться?

— Я просто себе представляю, как все происходит, как Мона заходит в наш дом, и твоя мама, и остальные, и берут себе все, что им нужно, — об этом невозможно не думать, я не могу просто переключиться.

— Нам это все теперь просто не пригодится.

— В Лейпциге в понедельник на демонстрацию вышло десять тысяч. Ты только представь: десять тысяч!

— Адам, у нас получилось, мы на Западе, у нас на руках все бумаги, мы получим паспорта, у нас три тысячи западных марок, я могу учиться на любом факультете, на каком захочу, у нас есть бесплатное жилье, а ты сидишь с такой кислой миной.

— До сих пор все было не особенно весело.

— Это в прошлом, мы едем в Мюнхен.

— Ну, это не совсем Мюнхен.

— Ты только и делал, что сидел перед телевизором или собирал этот дурацкий кубик!

— Но ведь интересно, что делают наши братья и сестры на Востоке. Пока им еще дают это делать, нам стоило хотя бы на них посмотреть.

— Ничто другое тебя вообще не интересует.

— Мы же уже посмотрели столько разных озер, деревень, городов. К тому же я читал, если это тебя успокоит — уже почти половину прочел.

Адам взял лежавшую рядом Библию. В середине было заложено несколько страниц.

— Ты сначала попробуй досюда дочитать!

— Ты же мог бы зайти к какому-нибудь портному или в магазин тканей.

— Здравствуйте, меня зовут Адам, я из Восточной Германии. Думаешь, мне есть чему у них поучиться?

— Я имею в виду деловую сторону, что где берут, где надо регистрироваться. Ты просто теряешь время.

— Не все сразу. К тому же они тут вообще уже забыли, что такое настоящий портной. Они себе все готовое покупают.

Эвелин пальцами ног придвинула к себе туфли и скользнула в них.

— Жалко, что мы скоро подъезжаем. Я бы еще ехала и ехала. — Она наклонилась к зеркалу и начала причесываться. — Скажи, можно у тебя кое-что спросить: что это за бумажки у тебя в Библии? Выписываешь мудрые изречения?

— Какие бумажки? Бланки? Они у меня вместо закладок.

— Как бланки?

— Вот.

Он протянул ей листочки.

— Нет, Адам, этого не может быть!

— А что? Вся эта ерунда, которую они хотят знать, это же все, как на Востоке.

— Но мы уже не на Востоке.

— Хм.

— Почему ты ничего не сказал! Нам надо было их заполнить. Он ждал, что я их ему отдам, он меня про них спрашивал.

— Они и про меня у тебя спрашивали?

— Нет.

— Вообще ничего?

— Только приехала ли я одна или с кем-нибудь.

— Меня он тоже об этом спрашивал. Я сказал, чтобы они у тебя все спросили.

— Я им тоже так сказала.

Эвелин надела куртку.

— Давай, нам скоро выходить.

— Хотел бы я знать, зачем все это нужно, — сказал Адам.

— Шпионов ищут.

— Но если б я был шпионом, я припас бы для них хорошую историю.

— Не знаю. Ничего не знаю, — сказала Эвелин, села поудобнее, поставила на колени коробку с черепахой и стала смотреть в окно.

— Ты что-то ищешь? — спросила Гизела, когда Эвелин открыла дверцу под раковиной, после чего появилось мусорное ведро с автоматически поднявшейся крышкой.

— Как удобно, — сказала Эвелин, — и как-то смешно, как будто оно приподнимает шляпу и здоровается.

— Не надо споласкивать посуду, ставь ее сразу, как есть, сбоку или вот так, смотри, здесь посередке.

Гизела взяла у нее из рук большую тарелку и поставила ее наискосок рядом с другими в посудомоечную машину.

— Чашки и блюдца, вообще всю мелочовку, наверх, приборы сюда. Только не клади сюда большой нож — смотри, у него деревянная ручка. Деревянное — всегда вручную. Дай-ка сюда миску.

— Она вроде слишком большая.

— Да ладно, смотри, просто сверху сюда, машина вымоет. И чашки тоже, они здесь поместятся, вот так, боком. Лучше всего, когда она заполнена под завязку. Только ложки лучше не вместе, они так друг на друга наползают.

Гизела распределила несколько чайных ложек по разным отсекам подставки для приборов.

— Открой-ка дверцу еще раз. Вот здесь, под раковиной, ну давай, открывай, здесь порошок и ополаскиватель. Порошок сюда, а это для ополаскивателя — сейчас не надо, тут пока есть, его на четыре-пять раз хватает. А теперь закрой — сильнее, сильнее надавливай. И включай. Вот так. Настраивать больше ничего не надо, просто включай и все, я всегда мою на пятидесяти пяти. Просто включай, когда она заполнится. И во время мытья не открывай, ей это не нравится, она у нас уже старенькая.

— И вытирать не нужно?

— Нет, завтра с утра все чистенькое вынем, блестящее.

— А бокалы?

— По бокалам я еще разок полотенцем пройдусь. Если они не совсем прямо стоят…

— Мне бы хотелось как-нибудь помогать по хозяйству. Я могла бы в магазин ходить.

— Ой, Ева! Я же рада тому, что вы здесь. За продуктами мы на машине ездим, а что по мелочи я покупаю, когда иду с работы.

— А уборка?

— У нас Моника убирается, по понедельникам и пятницам. Я же рада, что в дом наконец возвращается жизнь. Йоханнес даже на Рождество не приезжал — ну, я его понимаю, в Гватемале интереснее, чем в Айхенау. А Биргит, когда приезжает, все равно больше любит спать в гостиной, там она может телевизор смотреть.

— Нам скоро выдадут немного денег, может, мы могли бы вложить их в семейный бюджет, мне кажется, твой муж был бы не против.

— Это можно, да. Но ты не принимай так уж близко к сердцу все, что мой муж говорит. Он вообще-то очень хороший человек. Давай садись, выпьешь со мной рюмочку «Бейлиса»? Ты любишь ликеры?

— Да, очень.

Гизела протерла кухонный стол тряпкой.

— У меня же никого больше нет, кто мог бы опрокинуть со мной стопочку, — проговорила она, сев напротив Эвелин и открутив крышку бутылки.

— Они нас не ждут?

— Да пусть их. У них мужские разговоры. Эберхард — фанат справедливости, то есть все, кто работает меньше, чем он, должны, по его мнению, и меньше зарабатывать. Он оценивает людей по тому, как они трудятся. Его даже мне не удалось изменить, это у них семейное. Они все до полусмерти надрывались, сплошные работяги и ворчуны.

— Адам тоже никогда долго не выдерживал в отпуске.

— Твое здоровье, Ева, за тебя, и за вас, и за то, что вы здесь, за вашу новую жизнь.

Они чокнулись и выпили.

— Ну как, ничего?

— О да.

— Тогда пей до дна.

— Очень легко пьется, — сказала Эвелин. — Можно быстро пристраститься.