Ольга Седакова - Три путешествия

3
Но сердце странно. Ничего другого
я не могу сказать. Какое слово
изобразит его прискорбный рай? —
Что ни решай, чего ни замышляй,
а настигает состраданья мгла,
как бабочку сачок, потом игла.
На острие чьего-нибудь крушенья
и выставят его на обозренье.

Я знаю неизвестно от кого,
что нет злорадства в глубине его —
там к существу выходит существо,
поднявшееся с горном состраданья
в свой полный рост надгробного рыданья.

Вот с государственного катафалка,
засыпана казенными слезами
(давно бы так!) — закрытыми глазами
куда глядит измученная плоть,
в путь шедше скорбный? [27]…
Вот Твой раб, Господь,
перед Тобой. Уже не перед нами.

Смерть — Госпожа! [28]чего ты не коснешься,
все обретает странную надежду —
жить наконец, иначе и вполне.
То дух, не приготовленный к ответу,
с последним светом повернувшись к свету,
вполне один по траурной волне
плывет. Куда ж нам плыть… [29]

4
Прискорбный мир! волшебная красильня,
торгующая красками надежды.
Иль пестрые, как Герион, одежды [30]
мгновенно выбелит гидроперит
немногих слов: «Се, гибель предстоит… [31]»?
Нет, этого не видывать живым.
Оплачем то, что мы хороним с ним.

К святым своим, убитым, как собаки [32],
зарытым так, чтоб больше не найти,
безропотно, как звезды в зодиаке,
пойдем и мы по общему пути,
как этот. Без суда и без могилы
от кесаревича [33]до батрака
убитые, как это нужно было [34],
давно они глядят издалека.

— Так нужно было, — изучали мы, —
для быстрого преодоленья тьмы [35]. —
Так нужно было. То, что нужно будет,
пускай теперь кто хочет, тот рассудит.

Ты, молодость, прощай [36]. Тебя упырь
сосал, сосал и высосал. Ты, совесть [37],
тебя едва ли чудо исцелит:
да, впрочем, если где-нибудь болит,
уже не здесь. Чего не уберечь,
о том не плачут. Ты, родная речь,
наверно, краше он в своем гробу,
чем ты теперь.

О тех, кто на судьбу
махнул — и получил свое [38].
О тех,
кто не махнул, но в общее болото
с опрятным отвращением входил,
из-под полы болтая анекдоты [39].

Тех, кто допился [40]. Кто не очень пил,
но хлопок воровал и тем умножил
народное богатство. Кто не дожил,
но более — того, кто пережил!

5
Уж мы-то знаем: власть пуста, как бочка
с пробитым дном. Чего туда ни лей,
ни сыпь, ни суй — не сделаешь полней
ни на вершок. Хоть полстраны — в мешок
да в воду, хоть грудных поставь к болванке,
хоть полпланеты обойди на танке [41]—
покоя нет. Не снится ей покой [42].
А снится то, что будет под рукой,
что быть должно. Иначе кто тут правит?

Кто посреди земли себя поставит [43],
тот пожелает, чтоб земли осталось
не более, чем под его пятой.
Власть движется, воздушный столп витой,
от стен окоченевшего кремля [44]
в загробное молчание провинций,
к окраинам, умершим начеку,
и дальше, к моджахедскому полку [45]—
и вспять, как отраженная волна.

6
Какая мышеловка [46]. О, страна —
какая мышеловка. Гамлет, Гамлет,
из рода в род, наследнику в наследство,
как перстень — рок, ты камень в этом перстне,
пока идет ужаленная пьеса [47],
ты, пленный дух [48], изнемогая в ней,
взгляни сюда [49]: здесь, кажется, страшней.

Здесь кажется, что притча — Эльсинор,
а мы пришли глядеть истолкованье
стократное. Мне с некоторых пор
сверх меры мерзостно претерпеванье,
сверх меры тошно. Ото всех сторон
крадется дрянь, шурша своим ковром [50],
и мелким стратегическим пунктиром
отстукивает в космос: tuba… mirum…

Моей ученой юности друзья,
любезный Розенкранц и Гильденстерн [51]!
Я знаю, вы ребята деловые,
вы скажете, чего не знаю я.
Должно быть, так:
найти себе чердак
да поминать, что это не впервые,
бывало хуже. Частному лицу
космические спазмы не к лицу.
А кто, мой принц, об этом помышляет,
тому гордыня печень разрушает [52]
и теребит мозги. Но кто смирен —
живет, не вымогая перемен,
а трудится и собирает плод
своих трудов. Империя падет,
палач ли вознесется высоко —
а кошка долакает молоко
и муравей достроит свой каркас.
Мир, как бывало, держится на нас.
А соль земли [53], какую в ссоре с миром
вы ищете, — есть та же Tuba mirum…

— Так, Розенкранц, есть та же Tuba mirum,
есть тот же Призрак, оскорбленный миром [54],
и тот же мир.

7
Прощай, тебя забудут [55]— и скорей,
чем нас, убогих: будущая власть
глотает предыдущую, давясь, —
портреты [56], афоризмы [57], ордена [58]…
Sic transit gloria [59]. Дальше — тишина,
как сказано [60].
Не пугало, не шут
уже, не месмерическая кукла [61],
теперь ты — дух, и видишь всё как дух.

В ужасном восстановленном величье
и в океане тихих, мощных сил
теперь молись, властитель, за народ…

8
Мне кажется порой, что я стою
у океана.
— Бедный заклинатель,
ты вызывал нас? так теперь гляди,
что будет дальше…
— Чур, не я, не я!
Уволь меня. Пусть кто-нибудь другой.
Я не желаю знать, какой тоской
волнуется невиданное море.
«Внизу» — здесь это значит «впереди».
Я ненавижу приближенье горя!

О, взять бы всё — и всем и по всему,
или сосной, макнув ее в Везувий,
по небесам, как кто-то говорил [62], —
писать, писать единственное слово,
писать, рыдая, слово: ПОМОГИ!
огромное, чтоб ангелы глядели,
чтоб мученики видели его,
убитые по нашему согласью,
чтобы Господь поверил — ничего
не остается в ненавистном сердце,
в пустом уме, на скаредной земле —
мы ничего не можем. Помоги!