Владимир Карпов - Танец единения душ (Осуохай)

Он был каюром, уже не первый год водил по тайге людей, копающих землю. Но удивление его не проходило.

По всему поверью его народа земля была священна, трогать ее запрещалась даже для того, чтоб посадить огород: нарушивший этот закон, обречен на погибель. В дальних местах охотник натыкался на дырявую обитель и прежде. Но вот пришлые люди, именем геологи, стали потрошить и его родные привилюйские земли — и ничего, духи на них не гневались! Только догадливый зверь скоро менял свои тропы, понуждая охотника заново приноравливаться.

— На гора, — доносилось вновь.

Проходку вел Вася Коловертнов. У него была особая лопата, сделанная на заказ: к обычной совковой лопате приварены два широких крыла по бокам. Три-четыре гребка — и бадья со стогом!

— Там земля нет? — указывал Сахсылла с тем же удивлением в дали дальние, видя, как вытащенную из ямы землю увозят куда-то на санях.

— Такой нет, — отвечали ему.

И он успокоенно кивал головой: откуда ей взяться, такой?

Да много и не поговоришь: Крючочек-петелька никому не давала передыху. В Черемховке у нее оставалось пятеро братьев и сестер с больной матерью. Она работала ради них: всех хотела поднять на ноги и, на что особенно упирала, дать образование.

«Духи», случалось, гневались: пугали не только Сахсыллу.

После ночного прожёга в шурфе скапливался угарный газ. Прежде, чем спускаться, горняк должен был бросить вниз горящую бумагу или ветку: погасла — нужна вентиляция, горит — дышать можно. Но сначала это не все знали, недоучитывали. Да и мужики-то, у всех — грудь колесом: как же, будем еще факелы кидать?! Аганя хорошо поняла выражение: «летит, как угорелый».

С тем же Васей было: «Кому потонуть, тому не сгореть». В бадью — как баба-Яга — и в забой. Воротовщики его опустили, раскрутив трос, наладились было ждать, когда он подравняет стенки шурфа, чтобы оползней не было, наполнит бадью… Вдруг трос забило, как леску на удилище: вниз глянули — а Вася в бадье во весь рост, вцепился в трос-то и мотает им, как звонарь на колокольне. Все кинулись к рукоятям — его так легко-то не поднимешь. А тут он еще и запрокидывается, набок тянет. Вытянули. Вася опять же — герой — из бадьи-то сам, всех ручищами, и в сторону. А самого клонит. Здесь уж схватили, уложили. Воздух, как рыбина на берегу, два-три раза глотками поймал — и заулыбался.

— Ты что, не кричал-то?! — стали ему говорить.

— Я и не сдогадался.

Судьба Васю приберегала.

Позже шурфы стали проходить не только «на прожёг», но и «на взрыв». Василий пробивал шпур — углубление — для того, чтобы уложить в него взрывчатку — тол. Устраивал патрон. Раскаленный до бела острый конец лома проходчик вставлял в шпур, ударами кувалды вгонял его до упора, раскачивал, ширя отверстие, потом в ход шел следующий огненный лом. Вася отработал — «остудил» — четыре лома, подал их в бадье наверх. Два из них были гнутыми, и на него ругнулись, мол, не налегай так-то, заставь дурака…

Верхонки у Агани заледенели: брала ими грунт, они и стали, как камень. Она укладывала новую партию разогретых ломов, вдруг одно стальное огненное жало зацепилось за край бадьи, выскользнуло, словно живое, из обледенелых рукавиц, взмыло на мгновение, развернулось острым концом вниз и стало падать…

Если искать соответствия тому времени, которое падающий лом с годами занял в сознании, в памяти Алмазной, то казалось, что падал он несколько дней или даже месяцев — летел, летел, все ярче сияя в сумерках, во тьме, где продолжал под ним неторопливо копошиться в заботах человек.

Перед глазами Агани успел мелькнуть проходчик, которого приткнул лом на дне канавы, как стрекозу. Она себя увидела, виновницу неминуемой Васиной смерти. И жизнь показалась — закончившейся.

— Вася! — кричали женщины сверху.

— Васька! — переходили они на визг.

— Ло-о-ом!!! — закрыли глаза женщины: девчонки, какой там женщины!

А едва различимый, оттого кажущийся еще большим и неповоротливым, в вечной глухоте своей к постороннему миру, парень не реагировал: ну, кричат себе бабы, и кричат.

И ведь это и спасло! Дернись, прыгни в сторону — и сам бы напоролся.

Пока Василий медленно разгибался, лом цепанул стену шурфа, выбил, метнув искры, камень со звоном, и встал перед ногами проходчика, чуть только в шпур не угодив.

— Чё это вы там ломами бросаетесь? — улыбчиво произнес проходчик, почесав лоб, куда ударил его высеченный из стены камешек.

«В рубашке родился», — говорили про него тогда.

«Любил Бог Васю», — стала думать она позже.

Всех любил, неведомо для чего отогревающих вечную мерзлоту и вкапывающихся в северные просторы. Здесь, в тайге, болячки, раны залечивались быстро. Даже на смерть мало обращали внимания: недавно страна выстояла в войне, победа в которой потребовала миллионы жертв: как могли они, потерявшие братьев, сестер, отцов, родных людей, жалеть себя здесь, где суждено им выправить эту пошатнувшуюся жизнь. Мало выправить — сделать крылатой, могучей, какой только и могла быть жизнь в их великой стране.

— А чё вы ищите? — часто допытывался беспокойный Рыжий.

— Редкие минералы, — отвечала Аганя, как учили.

— Ну, мине, мине-то ты можешь сказать?! Я ж могила!

— Да не знают они сами ниче… — тянул с ухмылкой Вася.

— Как не знают, должны знать! — возмущался Рыжий. — это мы с тобой рабсила, а оне — сознательный рабочий класс!

Звали Рыжего необычно: Элем — Энгельс, Ленин, Маркс. А фамилия была — Дроворубов. Элем Дроворубов. Люди или никак не могли запомнить его имя, принимали за немецкое, или смеялись. Выходило: над кем смеялись? Поэтому все его звали просто Рыжий. На Рыжего он и откликался.

В работе начальник партии называл его «циркачем». Проходка русла не каждому давалась. Нужно было до дна — на всю глубину, в два, три человеческих роста — «проморозить» реку: выдолбить, выбрать ледяной покров, но так, чтобы осталась надводная пластина, дождаться, когда снизу намерзнет, и врубаться глубже. Рыжий казался на льду прицепистым кузнечиком. Кайлил, будто чеканил, выгребал лопатой крошево: отвернешься, повернешься — а он уже по пояс в реку врос. Здесь и начиналось самое сложное — мало было быть сильным, требовалось быть чутким. Элемка припадал ко льду, присматривался, прислушивался, чтобы точно вымерить толщу надводного слоя, не перестараться, не превратить канаву в прорубь.

Случалось, и водным потоком захлестывало иных проходчиков, и едва живехонькие прибегали, в ледяной коре, как в слюдяной одежде. А Рыжий, на памяти не было, чтоб подошвы примочил! Пробивался, намораживая и выбирая слои льда, до конца, до грунта, до вожделенного галечника, где только и начиналась добыча «песков».

Мало того, на выдумку гораздый, скоро он стал «проходить» надводный покров, растапливая лед раскаленными на огне камнями. Василий потянулся за товарищем — тут же ухнул! Летел по белому простору, словно ожившее пугало, и зубами у костра лязгал, тараща глаза так, что было ясно: согреться можно ему только изнутри. «Как огонь прокатился» — чувствительно сказал он, глотнув спирта из фляжки. И ходил потом, поглядывал на всех снисходительно, хитро прихмыкивая: «Кому сгореть, тому не потонуть».