Владимир Карпов - Танец единения душ (Осуохай)

«Пироповая дорожка», — вторила мысленно Аганя, прижимая к себе ребенка, хрупкую, новую жизнь. Шла по улице и никак не могла понять, почему эти слова так засели в голове. Только одинокость чудилась во всем, затерянность. Одинокая собачонка пробежала на растопыренных ножках, виляя хвостиком, столбы с проводами стояли одиноко, гудели, и солнце одиноко силилось осветить всех.

Она помогала матери на лесосплаве «парить» вязки: тонкие берёзки скручивались, а потом распрямлялись витиеватой дорожкой, спутницей плота, которую, если не перетрут камни на перекате, то разрубит топор, разделяя брёвна. Тут же, присев в сторонке, кормила Лёньку, прикрываясь плечом от косых взглядов сплавщиков. Маленький припадал, елозил дёснами сосок, делая до постыдного сладко. Не так, как Вася, заставляя её выпадать за облака, по-другому, разнеживая, высвобождая, но чуть-чуть и похоже.

«Пироповая дорожка,» — воспринялась на иной лад, когда её стали называть Алмазной. Да ведь все они — и она, и даже Андрей, и та, пришедшая из нездешних, все, все, все, — «пироповая дорожка» и есть. Спутники, по которым надо ещё только найти — найти что-то, нужное, редкое, очень-очень ценное.

Мужики в болотных сапогах с завёрнутыми голенищами ходили по плоту на реке, ребятишки играли на сложенных штабелями брёвнах: худая девчушка взвизгивала, взмахивала косой, то приманивая, то убегая от парнишки. «Ноги переломаете, ити вашу мать», — привычно кричал конторский человек.

Уехать потянуло не медля. Но куда поедешь с грудным ребенком на руках? Оставалось ждать, как Аганя прикинула, до весны. Но и не загадывала — мало ли?

Лёнька начинал узнавать её, улыбаться, гулить, поднимать головку, переворачиваться, садиться, ползать. От недавней сонливости не осталось и следа. Летал по полу на холке, жалея коленки. Взвизгивая, гонялся за бабочками, которые и летом и зимой всё просыпались и просыпались. Причем, нарядные, одна красивей другой, редкие даже для улицы в солнечные дни бабочки-цыганочки. Мать сначала пугалась их, видела знак, начинала вспоминать, как жили прежние хозяева, не случалось ли у них чего такого, нехорошего или непонятного, гадать, почему они уехали. Пыталась поймать, выбросить бабочку за дверь.

Не лето же, замёрзнет, — вступилась Аганя. — Пусть летают: мешают они тебе, что ли?

Да пускай, — успокоилась мать, — хлеба не просят.

И теперь стала пугаться, когда они на время пропадали. Но скоро опять одна-две «цыганочки» порхали по дому, присаживались у замороженного белого окна, будто тоскуя.

Вместо ожидаемой зимней скуки, Агане некогда было присесть, приходилось, как в детские годы, ночь урывать, чтобы книжку почитать. Мать ругалась:

— Кто-то там понавыдумывал, а она сидит, лица нет, переживат. Молоко свернётся, будешь знать!

Но молоко, при её небольшой, вроде, груди и добром Лёнькином аппетите, оставалось, приходилось сцеживать. Отдавала одной роженице с соседней улицы: дородная, грудастая баба, а молоко не пошло. Выходило, Аганя выкармливала двоих. В клуб одно время повадилась по субботам бегать. Лёнька уже ползал — с матерью его оставляла или с девчонками соседскими. Танцевать понравилось — стесняться перестала и всё начало ладиться. Парни приглашали, набивались в ухажёры. Но она потанцует, и бегом домой, привяжется какой, всегда есть отговорка: сына кормить спешит. Парням-то, известно, чего надо. А тут ещё — не девочка уже, с нагулянным ребенком, по их-то понятиям. Курит папиросы. Аганя хотела от этой привычки отказаться, бросала то и дело, особенно, когда слышала, что на молоко влияет, но… и сама не заметила, как опять люлька во рту. Деревенские девушки, конечно, когда прикуривала в кругу парней, посматривали косо. И правильно — она бы тоже так смотрела. Но самое непонятное, Аганя здесь, в своей деревне, стала делать то, чего не позволяла себе даже среди самых матёрых мужиков, бывших заключенных. Просто на язык там это не шло. Стала матюкаться! Ну, не то, чтобы через слово, как случалось с некоторыми женщинами в северной жизни, а нет- нет, да и закрутит при случае в три этажа! А потом ещё и сплюнет, и пойдёт так, вольничая. На неё смотрели, как на матёрую, видавшую виды, и она против всякой воли своей такой себя казала. Переступала порог дома, видела Лёньку — и как с гуся вода. Или как с журавушки, со стерха. И повадки другие, и голос иной.

Уехать весной ей не удалось. Заболел Лёнька — по её вине. Так она считала, имея склонность во всём винить прежде всего себя.

К той поре мальчонка превратился в упитанного карапуза, поднялся на ножки, стал ходить, пока ещё пошатываясь, ухватывая воздух руками. Но сразу крутой, основательной поступью — Васиной, Коловёртовской. Мать, впрочем, считала, что дедовой — только уже другого деда, кержака. Там тоже ноженька-то была — как притопнет, так дом вздрагивал. Пошёл ребёнок в девять месяцев и в девять же заговорил: «Тлякай» — произнёс он первое слово, не оставляя выбора в судьбе, — трактор. А потом уж «ма-ма», «ба-ба». Шлёпал по полу босой, тотчас сбрасывая ползунки, сколь их не одевай. Оно и лучше так — хворь к нему не липла. За матерью бегал, как все дети в этом возрасте, уросил, пока та собиралась, но стоило ей за дверь — умолкал, как сказывали, будто кричал для близира. Словом, Аганя уходила и была спокойна.

Задержалась она в библиотеке. Лишку задержалась. Уже и книжки выбрала, и направилась к порогу — председатель колхоза навстречу. Фронтовик, в гимнастерке всё ещё, в галифе. Подтянутый, стремительный. Хотя и с чуть припадающей на одну ногу походкой. Аганя помнила его, пришедшим с войны. Он едва переступал на костылях, обе ноги, да и всё худое тело казались безжизненными. Но главное — он не говорил. Забыл после ранения слова. А те, что припомнил или выучил заново, выдавливал, как немой. «Помирать приехал», — говаривали про него. Так и думалось. А было ему тогда лет восемнадцать! Вдруг через год-два бросил костыли, как на копытцах, но стал ходить. Заговорил. Съездил в район, сдал экзамены за десятый класс. И уж совсем удивил народ, когда поехал в Якутск и поступил в институт. Ну, шла молва, пожалели инвалида, приняли. Аганя не видела его несколько лет, а когда встретила, то не узнала в бравом председателе — того самого дохляка, напоминавшего пустую шинель, которого односельчане заживо похоронили.

Аганя приостановилась с книгами в руке, заулыбалась. И председатель заговорил с ней.

— Не надоело ещё отдыхать? — глянул он требовательно. — В колхоз не думаешь?

— Кем я? По моей специальности… работы нет.

— А учителем в младшие классы? Или литературы? Я гляжу, ты всё с книжками.

— Какой с меня учитель? — Аганя не понимала, в шутку это он ей или всерьёз. — Сама с тройки на четверку переваливалась.