Миколас Слуцкис - На исходе дня

— Вы знаете… все знаете? — Наримантас отодвинулся вместе с креслом, сминая ковер; проницательность этой женщины сродни проницательности хирурга. Нелегко с ней Казюкенасу, ох, не легко, потому и хочется оградить его, неподвижного и скованного больничными стенами, где он, пусть временно, вне опасности.

— Думаете… если я деру глотку на эстраде, если… Кое-что рассказывал, когда считал глупенькой… или искренне любил… кое о чем сама догадываюсь. Не думайте, и о детях его не забываю. Немалое препятствие — взрослые дети.

— Говорили с ними?

— Нет. И все-таки не стану отпираться — видела. Мальчик — калека, горбун. Персонаж из сочинений Достоевского. Нервный, озлобленный, хотя, говорят, способный физик. Девочка — другая. Еще сама себя не познавшая, мне даже имени ее никто не сказал… Всякое, доктор, думаю. Может, Казюкенас суеверен? Комплекс вины и все такое прочее? А может, дети, — она виновато улыбнулась, как бы извиняясь за дерзость, — та карта, на которую он собирается поставить, если подведет какая-нибудь другая? Да вот хотя бы Айсте Зубовайте или…

— …здоровье?

— Простите, заболталась. Ведь вы врач! — Женщина спохватилась, кажется, что-то не то ляпнула, он подумал: а ведь будет терзаться потом — столько лишнего наговорила — и ненавидеть станет меня, исповедника.

— Посещения разрешаются в общем порядке. Ежедневно, за исключением понедельника. Только это я и хотел сказать.

— Разрешаются? А когда я, махнув рукой на стыд, умоляла вас?.. — Не найдя слов, прищелкнула пальцами, как азартный наездник, вот-вот снова прыгнет в седло — так понял ее щелчок Наримантас, но она тем временем передумала, не пустилась галопом. — Спасибо за приглашение, доктор. Концерты, репетиции… В Польшу не поедешь с затрепанной программой…

Она не сказала, когда навестит Казюкенаса и вообще придет ли. Наримантас не мог сообразить, радоваться ему или печалиться, но решил выполнить свой долг до конца.

— Казюкенас болен, и нелегко. Не собираюсь скрывать от вас.

— Я не маленькая, чтобы не понять визита врача…

— Ну-ну… Что же ему сказать, если спросит?

— Ему? Сказать? — Горечь стянула ее губы. — А он? Не соизволил даже сообщить, что ложится на операцию! И это мне… мне!

— Не хотел волновать. Не знаю — догадываюсь. Кроме того… психологический казус. Немолодой мужчина, когда он еще и болен, необязательно выигрывает в глазах молодой женщины, не так ли?

— Оля-ля! — как-то бесшабашно, почти нагло пропела Айсте, с лица исчезли морщины, не женщина — подгулявшая девчонка, для которой жалость и понимание — тайна за семью печатями. — Меня, значит, исключил, а детей призвал!

— Не знаю, звал или сами явились. Знаю, что к себе не допустил.

— Никому не завидую, тем более его детям. Невелико счастье такой отец, поверьте!

— Я же сказал, не принимает их.

— Дети остаются детьми…

— Повторяю, он тяжелый больной…

Чего-то я не могу понять… Погодите! Надеется выздороветь, и снова все по-прежнему? Славно! Что вы об этом думаете, доктор?

— Я врач, только врач, но вы, простите меня, жестоки.

— Не могу я больше! Ладно, подумаю… Подумаю… Спасибо, что пришли. Чем расплатиться? Автографы, очевидно, вас не интересуют?

— Не очень.

— Похоже, осуждаете? А за что? По крайней мере, понимаете: еще до болезни он не раз обижал меня своей скрытностью.

— Догадываюсь.

— Так вы правы. Это вас не радует, доктор?

— Радует, однако… — В мозгу назойливый сигнал уймись, не забредай в опасную зону. — Не обижайтесь, если и я, в свою очередь… Скажите, Казюкенас тоже догадывается, что вы… что у вас?..

— …что у меня на душе? — Айсте Зубовайте прижала к груди руки, прищурилась, словно сквозь ресницы лучше видно. — Сама не разберусь, доктор! Какие мысли разбудят ночью? С какими встретишь день? Отвечаю храбро, а когда уйдете, буду, наверно, раскаиваться. Об одном прошу: не давите на меня! Дайте время свыкнуться, поспорить с собою, с вами…

А теперь идите и постарайтесь не сердиться, хорошо, милый доктор?

Наримантас неуклюже двинулся к двери, ощущая ступнями прохладу натертого паркета, он искрение сожалел, что не может больше оставаться тут, где шуршат колеблемые ветерком ноты, свидетельствующие об иной, столь отличной от его быта жизни. Зажмурившись и не вспоминая о душной улице, где снова разболится мозоль, можешь легко вообразить эту жизнь своей, хотя здесь тебя рвали бы на куски, заставляли лгать и лицемерить, по частям отказываться от самого себя, однако была бы эта жизнь настоящей и раны, когда половина жизни уже позади, болели бы по-настоящему, а не отупело ныли по привычке, которой прикрываем мы малые и большие свои разочарования: дескать, работали, старались, отдыха не знали, и не наша вина, что день уже на исходе, что солнце в небе ни на минуту не остановилось… Склонилось, далеко склонилось к закату!..

Не был он Наримантасом, если бы еще на лестнице, едва прикрыв за собой дверь, не усомнился в этой горькой истине, однако, хочешь не хочешь, какое-то время чувствовал себя не врачом, мужем Дангуоле и отцом Ригаса, а свободным человеком. Пусть и с мозолями… Чувствовал себя виноватым перед Казюкенасом — вырвал кусок из его жизни и еще лепил его заново чужими руками! — поэтому поспешно гнал из головы понятную, достойную сочувствия Айсте и вызывал в воображении безжалостную, пинающую лежачего Казюкенаса.

Отдалялась крупноблочная башня, уютная ячейка в ней с обвитым зеленью балкончиком, и чем больше отдалялась, тем сильнее радовался Наримантас — не так уж с ножом к горлу пристал к этой женщине, полюбопытствовал, верно, но не толкнул ее на безоговорочное «да» или «нет», что в настоящее время было бы одинаково гибельно. Вдумываясь в недавние мысли, чувствовал, как удаляется от самого себя, от такого, каким мог бы стать, однако не сумел или не решился. И тут опередил его Казюкенас, взвалив себе на плечи нелегкий груз в образе капризной женщины, так же, как тогда, в начале их дороги, когда он выхватил у него Настазию со всеми ее предрассудками. Тупик, в котором очутился Казюкенас, уже не казался Наримантасу мертвой пустыней — скорее напоминал пожарище, где не все еще дотлело: налетит ветер и, глядишь, снова раздует огонь… С удивлением ощущал он в себе двух разных людей: один с усердием цербера охранял дверь палаты Казюкенаса, чтобы никто, упаси боже, не ворвался сюда и в тесном ее пространстве они оставались бы, как и были, вдвоем, другой, не умея как следует плавать, бесстрашно барахтался в безбрежной реке, не задумываясь, куда вынесет его течение…

Возвращаясь троллейбусом на работу, Наримантас вдруг заметил Ригаса, и не одного, рядом со светловолосой, вцепившейся в него девушкой. Волосы ее — не выгоревшие на солнце космы, как у большинства летних блондинок, и одежда не пестрит яркими красками — свет излучает само лицо, поднятое на Ригаса. В открытое окно троллейбуса пахнуло надкушенным белым наливом. Знакомый, как воспоминание, запах яблока, от него без причины хорошо. Хлынувшая волна пассажиров заслоняет их, только джинсы Ригаса еще долго синеют. Жаль, не вгляделся как следует. Круглолицая, каких много… Каких могло бы быть много! Где Ригас такую выудил? Ни на одну из украшающих стены его комнаты красавиц не похожа. Можно бы сказать, некрасивая, если бы не внутренний свет, свидетельствующий о спокойной радости. Теперь, когда толпа слизнула молодых людей, как пенку — хорошо бы сунуть голову под дождевые струи, совсем от жары мозги расплавились! — Наримантас уже не сомневался, что эта девушка, чья милая головка, излучая радость, трется о глупую башку Ригаса, внушает ему тревогу. Это же Казюкенайте, дочь его больного и сестра горбуна!.. Если это она — а именно белым наливом пахнет единственное его воспоминание о ней! — очень скверно. Почему? Нет ведь причины предполагать хорошее или дурное. Люди в городе сталкиваются и разбегаются, как круги на воде… Случайность? После того, как связался он с Казюкенасом, из мелочей и случайностей постепенно выковалась цепь, причем одни из ее звеньев обвились вокруг них с Казюкенасом, а за другие ухватилась вездесущая рука, не слишком веселые фокусы с ними проделывающая. Еще и детей понадобилось привязывать к этой цепи. Зачем? Кто с неумолимым упорством смешивает белое и черное, огонь и воду? Уж не планирует ли некий тайный генеральный штаб операцию под кодовым названием «Казюкенас-73», то и дело путая ряды наступающих и обороняющихся?.. А может, эта девчушка — новое хобби Ригаса? Неясно, что больше огорчило бы: невинное хобби или… Думать не хочется об этом «или»! Ригас, любящий эпатировать окружающих, пока что не был склонен к поспешным романчикам. По крайней мере распущенностью до сих пор не славился… Достаточно ли знаешь ты Ригаса? А себя?