Миколас Слуцкис - На исходе дня

— Пожалуйста, не говори так! Сам не знаешь, каким бы ты мог быть хорошим, — вырвалось у нее жалобно, как у девочки, которую пугают страшной сказкой. Я старался вытащить у нее из-под лопаток горячую ладонь — прижала всем своим весом, стосковавшись по успокаивающей близости. — Не сердись, Ригас. Может, глупость скажу… Не рассердишься? Человек ведь не дурак безмозглый и не животное, так? А чем только не стращает себя, другой раз прочтешь — волосы дыбом становятся. Пищи не будет, энергии не будет, воды и той не будет! А ведь живут, дома строят, даже театры… И детишек растят… Ты не сердишься, Ригутис?

Разве это Влада, безмолвная, внимающая моему красноречию? Она и не она, какая-то другая девушка, поднабравшаяся ума-разума в путешествии, в котором я ее не сопровождал. А если и не ездила никуда, то успела взобраться этажом выше, оглядеться вокруг, кое-что понять. Что запоет такая спустя час, завтра? За горло схватит, позабыв про нежности… Подо мной дрогнула земля. Не только верхний ворохнувшийся, живой пласт узрел я, но и разверзшуюся, готовую поглотить бездну.

— Трусиха ты, обыкновенная трусиха! — Склонился над ней, загораживая небо, отражавшееся в ее глазах. — Больницы испугалась! Темнота! А темнота, запомни, никому еще не помогала.

— Да не боюсь я, Ригас. Если б и захотела, как ты советуешь, — поздно. Третий месяц. — Влада улыбнулась, будто еще одну радостную новость сообщила. — Семьдесят пятый день.

— Ха!

— В консультации сказали…

— Ха-ха! Сам господь бог и тот так точно не подсчитал бы! — Я сморщился, как отец, когда его пациент сам себе ставит диагноз.

— Врачиха сказала, два месяца. А дни я сама пересчитала. — Влада шевелила губами и загибала пальцы, ей нравилось считать дни, которые безобразили ее тело и путали мысли.

— Очухайся, растяпа! — принялся я, правда, не очень грубо трясти ее за плечи, надеясь стряхнуть с губ идиотскую улыбку слепой покорности судьбе. Влада мотала головой из стороны в сторону, непостижимая, охраняемая сомнительным талисманом — «ребеночком».

— Ты не волнуйся, Ригас, — произнесла она наконец, как бы пробудившись. — Не беспокойся! — Ее тревожило лишь настроение Ригутиса, а не его изуродованное будущее. — Договоримся так, милый: я тебя ни в чем не виню. Сама отстрадаю. Ребеночек — мой.

Мне бы от радости по лугу кататься, травку щипать — никаких упреков, счетов, требований, слезинка и та не скатилась… Ласково, но решительно отстраняли меня от «ребеночка» — благодарю вас, боги, всю жизнь фимиам курить вам буду! — но перестанет ли от этого «ребеночек» рушить мое бытие? Первый крик младенца — начало похоронного марша?

— Ну, знаешь, я тоже до некоторой степени заинтересованная сторона, выражаясь дипломатическим языком! — В моем тоне послышалось недовольство отвергаемого отца. — К вашему сведению, не собираюсь отказываться от ответственности! — Влада нахмурилась, уставилась в землю, а когда осмелилась вновь поднять на меня глаза, во взгляде ее читались удивление и мука — хотела верить и не могла, но произнес я именно те слова, о которых она мечтала. — Да, да! В кусты не полезу, однако… Давай подумаем, ты же неглупый человек. — Я торопился, чтобы удивление ее не укоренилось, не покрылось листвой радости. — В нашем положении обзаводиться потомством? На твои заработки жить будем? Пишу я кое-что, но пока…

— «Море» так и не закончил?

Ну, если «Море» еще не забыто, не все потеряно! Надо ковать железо, пока горячо, пока не отупела, не согнулась под тяжестью беременности.

— Ни квартиры у нас, ни денег! Отец мой золота лопатой не гребет. Врач-идеалист. Может, твой миллионер?

— Не отец он мне. Мы его и отцом-то не считаем.

— А собиралась навестить.

— Это я из-за брата…

— То-то! Ну давай хорошенько подумаем.

— Не мучь меня, поздно!

— А если бы… если бы не было поздно? — В слабом, почти призрачном свете забрезжила надежда. Все время, пока торговался с Владой, в мыслях присутствовал отец, я старался не прикасаться к нему, но и не позволял исчезать. — Время — условие относительное.

— Пусти! Зигмас хватится. Боюсь, как бы не выкинул чего. — Влада встала. Не за братца боялась — боялась, как бы не отобрал я у нее «ребеночка», и не когда-нибудь, а сейчас, сразу, в нешуточной борьбе.

— Я тут машину нашу из мертвых воскрешаю… Может, хочешь взглянуть? Дискуссия окончена. Я ведь не палач…

Влада перестала вырываться, вопросительно глянула на меня, сгребая рукой растрепанную копну волос. Было ясно, что усилиями воли пытается она разобраться в путанице чувств. Пригласил я ее беспечным голосом, однако дрожал от напряженного желания сломить сопротивление врага. Эта мягкая теплая девчушка, смело шагающая навстречу своей женской доле, — враг? Глаза ее скользнули по моим рукам, ощупали карманы, словно я там нож прячу. И я ей враг? Ищет во мне меня, боясь в который раз ошибиться? Внутренним слухом уловил все убыстряющийся перестук шагов. Сбежит! Наскоро придумав препятствие — только бы удержать, — я оттопырил указательный палец.

— Что это?

— А, пустяки.

— Ножом, стеклом?

— Так… Поцарапал.

— Постой! О ржавое железо, когда в машине копался? Который день? Продезинфицировал?

— Не стоило трудов. — Внимание к пустяку приятно удивило. И сам не знал, болит или просто стараюсь разжалобить Владу. — Смотри-ка, посерела вся…

— А если заражение? — Запекшаяся ранка на пальце вытеснила страх за «ребеночка» и вселила в ее душу другой — за меня. — У нас вон в магазине одна — не слыхал? — тоже саданула по пальцу и, как ты, никуда не обратилась… Не хочу пугать, но… Ампутировать пришлось! Господи, какой же ты беспечный!

— Не рассказывай сказок. — Испуг Влады раздул уголек страха. Увидел себя без пальца, с отрезанной кистью — обтянутая розовой кожей культя…

— Отцу, конечно, не показал?

— Он для меня не врач! — Рука горела, как головешка, только что вытащенная из пламени. — Так пойдем?..

Решительно шагнул вперед, Влада вздохнула, отряхнула с юбочки приставшие травинки и бросилась вслед. Жалеет? Угроз испугалась? Рассчитывает на силу воли, на незыблемость изменившегося своего положения? Может, так, а может, не так… Видимо, сомнамбулически влияет на нее необоримая наша близость… Я и сам из-за этой близости постоянно буксую в скользкой колее, то и дело сносит меня с гладкого асфальта… Что Влада бесконечно предана мне, что «ребеночек» — лишь частица этой ее любви, что малейшая опасность, грозящая ненаглядному ее Ригутису, во сто крат страшнее для нее любой другой беды — такое даже в голову не приходило. А и подумал бы — не поверил. Безоговорочная покорность Влады, вместо того, чтобы вызывать благодарность, возбуждала лишь злобу и подозрительность…