Дэвид Бэддиэл - Время спать

Медсестре, которая открывает дверь, лет под сорок. Усталая чернокожая женщина. В еврейских домах престарелых очень много чернокожих сотрудников — это дает им ощущение, будто они в маленьком кусочке Южной Африки, о котором еще не знает Нельсон Мандела.

— Да? — подозрительно интересуется она.

— Я пришел к Еве Баумгарт.

Она кивает, отходит назад, позволяя мне войти. На оранжевом пластиковом стуле в холле сидит старик с палочкой. Здесь есть куда более удобные места, где можно посидеть, но мне кажется, что когда сидение оказывается единственным занятием, то через какое-то время ты думаешь: «Пожалуй, посижу-ка я тут чуток, ради разнообразия».

— Она наверху, у сестер Фриндель. Комната семь.

Только не это. Сестры Фриндель — девяностотрехлетние близнецы, которые почему-то убеждены, что «Лив Дашем» — это один из тех старых домов престарелых, где персонал бьет постояльцев. Медсестра показывает, где лифт, но я решаю пойти по лестнице, просто потому что я могу пойти по лестнице. Помогает отогнать ту мысль про смертность.

Стоя у комнаты семь, я слышу, как бабушка громко разговаривает по-немецки. Стучу в дверь.

— Да?

Открываю дверь. Сестры Фриндель мне не раз говорили, что все свои вещи и ценности они запрятали дома, на окраине Лондона, в Актоне, так что обстановка у них вся казенная — линолеумная клетка с раковиной в углу. Сестры похожи как две капли воды, только у старшей — кажется, Лидии — есть огромная родинка у носа. С тех пор, как в 1952 году умер их отец, Лидия и Лотте одеваются только в черное. Они сидят как школьницы на двух простеньких деревянных стульях, втиснутых в узкое пространство между двумя одинаковыми кроватями с одинаковыми сиреневыми стегаными одеялами. На правой кровати сидит седая женщина, одетая, как всегда, в темно-синее, ноги у нее не достают до пола — это моя бабушка.

— Привет, Мутти, — здороваюсь я.

Она поднимает глаза. На мгновение ее лицо становится некрасивым, его искажает страх и ненависть, искажает воспоминание о каких-то больших, непонятных мужчинах, которые ворвались в дом родителей. Но свет все же просачивается сквозь помутневшие хрусталики, и ее лицо уже светится улыбкой, потрясающе доброй и приветливой улыбкой.

— Габби! — вскрикивает она и, забывая про свои восемьдесят три года, даже привскакивает. — Какой ты молодец, что пришел!

Я подхожу к ней, чтобы помочь спуститься с кровати. Во мне всего сто семьдесят пять сантиметров роста, но Мутти достает мне только до солнечного сплетения — и то, если сутулиться не будет. Целую ее в мягкую морщинистую щеку.

— Как у тебя дела? — спрашивает она и, не дожидаясь ответа, продолжает: — Молодец! Должна признать, ты быстро отреагировал на мое письмо. Лотте! Лидия! Es ist Gabby! Mein Enkel! [4] Это Габби! Мой внук! ( нем .)

— Здравствуйте! — говорит Лидия.

— Здравствуйте! — говорит Лотте.

— Вы можете нам помочь? — спрашивает Лидия. — Они заходят к нам в комнату без стука. А еще они не говорят, что нам звонили.

— Не обращай внимания, — пытается прошептать бабушка, но поскольку она уже почти оглохла, это больше похоже на глухой крик: — Это все неправда.

Я знаю, но киваю, будто слышу в первый раз.

— Ладно, дамы, — обращается к сестрам бабушка. — Раз уж мой Габби пришел, то мне надо идти.

— А у нас все вещи в Актоне!

— Ладно, до свидания, — прощается бабушка и тянет меня за рукав. Я пячусь к двери и глупо улыбаюсь.

— Молодой человек! Вы должны нам помочь!

Я беру ее под руку. Пока мы бредем по коридору, мне приходится семенить маленькими шагами, чтобы не идти слишком быстро.

— Ох уж эти сестры! — неодобрительно покачивает Мутти головой. — Чего им вообще надо? Но я так рада, что ты пришел. Что…

— Они не дают нам ходить в наш собственный туалет!

Обернувшись, я замечаю только конец палочки Лидии, который выглядывает из-за двери.

— Пойдем, — говорит бабушка, не обращая внимания на Лидию.

Мы двигаемся со скоростью примерно десять метров в час. Скорость выходящей из комнаты Лидии — примерно два метра в час. Пожалуй, это самая вялая погоня во всемирной истории.

— Они не хотят стирать вещи Лотте!

Когда я обгоняю бабушку, а потом стою и жду, у меня в голове играет увертюра к опере «Вильгельм Телль» — это единственный способ удержаться от соблазна схватить Мутти, как только она окажется совсем близко, и побежать, неся ее над собой, как знамя. Две с половиной минуты спустя мы уже у поворота. Лидия особенно далеко не продвинулась, но мне становится страшно, когда я замечаю, как из-за двери их комнаты показывается колесо кресла-каталки Лотте. Это какая-то сумасшедшая эстафета.

— Быстрее! — торопит меня бабушка.

Странно. По-моему, очевидно, что я могу идти быстрее. Лифт уже в пределах видимости.

— Это совсем рядом с Северным шоссе! Вы могли бы зайти туда завтра!

Мы у лифта. Нажимаю кнопку. Она загорается. Зачем-то продолжаю нажимать, будто от этого лифт приедет быстрее. Давай же, давай: у нас в запасе каких-то тридцать пять минут. Лифт приезжает как раз в тот момент, когда Лидия справляется с поворотом.

— Нет! — кричит она, когда видит, что мы заходим в лифт.

Честно говоря, мне немного не по себе. Даже если моя бабушка и права, когда говорит, что все это неправда, то, может быть, для Лидии Фриндель это единственная возможность сказать: «Не уходите, пожалуйста».

В лифте стоит старичок в очках с такими толстыми стеклами, что кажется, будто глаза у него вот-вот выпрыгнут и станут покачиваться на пружинке.

— А вы член совета? — обращается он ко мне.

— Не обращай на него внимания, он псих, — объясняет мне бабушка.

Старичок пристально глядит на нее. Потом говорит:

— Даже не вздумайте с ней разговаривать. Она глухая. И сумасшедшая.

Я перевожу взгляд на бабушку. Она кивает в его сторону и крутит пальцем у виска Мы образуем своего рода треугольник: они оба смотрят на меня.

— Я бы на вашем месте отвел ее обратно в комнату.

— Надо будет сказать сестре, чтобы она его забрала и отвела в комнату.

— А вы как думали? В ее возрасте с этим непросто.

— Знаешь, Габриель, мне остается только благодарить небо за то, что я не дошла до такого состояния.

Мы выходим из лифта на первом этаже и потихоньку направляемся к комнате отдыха. Посередине этой комнаты стоит огромный старый цветной телевизор «Фергюсон», который никто не смотрит. Войдя, мы обнаруживаем, что телевизор, как всегда, работает, но я не думаю, что хотя бы один из сидящих здесь пяти или шести пенсионеров жить не может без программы «Дикие кошки Новой Гвинеи». Трое стариков спят. Еще один, господин Сюсскинд, молча и очень сосредоточенно смотрит на экран, но я знаю, что его глаза видят только эсэсовца, который куда-то тащит его сестру.