Патрик Несс - Жена журавля

Роста она была ниже среднего, хотя и не слишком низенькая; длинные темные волосы каскадом спускались на плечи, а светло-карие глаза, не мигая, смотрели на него. Определить, откуда она родом, он навскидку не смог бы. Одета в простое белое платье — одного цвета с плащом, перекинутым через свободную руку, отчего еще больше напоминала героиню 40-х. И наконец, ее голову венчала красная шляпка — анахронизм, который лишь довершал полноту картины.

Возраст ее вычислить было так же непросто, как и национальность. Но вроде моложе него. Лет сорок пять? Но, едва взглянув на нее, он тут же лишился дара речи: в ее осанке, в подчеркнутой простоте ее платья, в неотрывно следящих за ним глазах было нечто такое, из-за чего вся ее фигурка казалась словно выпавшей сюда из иного времени — влиятельная землевладелица времен какой-нибудь из шотландских войн, французская дофина, отправленная в пампасы Южной Америки, терпеливая служанка особо капризной богини…

Затем он моргнул, и она снова превратилась в обычную женщину. В простом белом платье. В шляпке, которая казалась как устаревшей лет сто назад, так и последним криком моды одновременно.

— Чем могу?.. — наконец выдавил он.

— Зовите меня Кумико, — сказала она.

За все время существования студии (а это ни много ни мало двадцать один год) ни один заказчик маек, гравюр или эстампов еще не начинал разговор с таких слов.

— Я Джордж, — сказал он.

— Джордж, — повторила она. — Да. Джордж.

— Могу я вам чем-то помочь? — спросил он, очень сильно желая, чтобы она не уходила.

— Я хотела узнать, — сказала она, кладя на конторку свой саквояж, — не посоветуете ли вы мне, как лучше всего изготовить копии вот с этих работ…

При ближайшем рассмотрении саквояж показался ему сделанным чуть ли не из бумаги, но в то же время и самой дорогой разновидностью багажа, какую Джордж только встречал в своей жизни. Открыв его, она достала стопку черных табличек — крупных, приблизительно формата А5, похожих на те, что использовал для работы сам Джордж. И, выбрав пять из них, разложила перед ним одну за другой.

Это были картинки, созданные ею самой, если судить по тому, как она их ему предъявляла — с тем смешанным чувством робости и гордости, с тем явным ожиданием, оценят ее или нет, какие присущи разве только чудаковатым художникам. На первый взгляд обычные изображения красивых предметов, нанесенные на таблички. Но если приглядеться внимательней…

Боже правый.

На одной картинке изображалась водяная мельница. Но вовсе не та сусальная мельница, какие частенько изображают на подобных пейзажах. Эта мельница только что не вертелась от потока воды, стекавшей по ее колесу, она существовала не в чьих-то фантазиях, но в каком-то конкретном месте этого мира — реальная, всамделишная мельница, вокруг которой еще совсем недавно могли происходить великие и ужасные трагедии, рушиться человеческие жизни и судьбы. Хотя казалось бы — просто мельница, ничего особенного.

На следующей табличке парил дракон — немного похожий на китайского, но с крыльями, точно из мифов Европы, и взглядом, полным испепеляющей злобы. Как и в случае с мельницей, картинка на грани китча, на самой грани того барахла, которое уличные торговцы всучивают туристам почти за гроши. И все же — только на грани. Этот дракон был именно тем, на кого мечтали походить все фальшивые драконы, вместе взятые, — мясистой, тяжелой, живой, дышащей тварью, даром что из мифа. Этот дракон в любую секунду запросто мог укусить. А то и сожрать.

Прочие таблички оставляли все то же странное ощущение: близко к вульгарности — но все-таки без нее. Мотылек, взлетающий над чашечкой цветка. Табун лошадей, каскадом несущихся вниз с горы. Щека и шея отвернувшейся женщины.

Все они просто обязаны были смотреться дешевкой. Пошлой и кустарной. Затрапезной, как самое унылое барахло на задворках блошиного рынка, изготовленное какой-нибудь несчастной толстухой, которой не на что больше рассчитывать, кроме как на раннюю смерть от запоя.

Но от них… От них просто захватывало дух.

И когда Джордж вдруг понял, что картинки не нарисованы, не высечены, не написаны маслом или акварелью, сердце его подпрыгнуло, а живот свело так, словно он проглотил воздушный шарик.

Эти картинки были выложены из перьев. Каждую табличку покрывали мириады каких-то немыслимых тоненьких перышек.

— Но это же… — начал Джордж, но не нашел нужных слов и просто повторил: — Это же…

— Они еще не закончены, я знаю, — сказала Кумико. — В них кое-чего не хватает. Но они мои.

Казалось, она слегка смущена тем, как пристально Джордж разглядывает ее работы. Так, словно сам он — жертва похищения, а эти дощечки — долгожданный выкуп за его освобождение. Он почувствовал, что теряет равновесие, в ушах зазвенело, и он оперся о стойку локтями, чтобы не упасть.

— О! — с улыбкой воскликнула Кумико, глядя на его левую руку.

И лишь тут он заметил, что левой рукой все еще сжимает свое собственное творение, которое только что пытался спрятать от глаз Мехмета — крайне убогое, не идущее ни в какое сравнение с тем, что сотворила она. Он снова хотел спрятать его, но она уже разглядела, что это, и в глазах ее при этом не было ни презрения, ни насмешки.

Глаза ее сияли от радости.

— Ты сделал Журавушку, — сказала она.

В тот же вечер за ужином Кумико рассказала ему, что родом она «отовсюду» и до недавнего времени работала кем-то вроде учителя. За океаном. В развивающихся странах.

— Звучит благородно, — добавила она. — Но я не хочу, чтобы это звучало так. Словно некая великая женщина посвящает себя служению бедным и несчастным, которые перед ней преклоняются. Ничего подобного. Все было совсем не так. Все было…

Она запнулась в поисках нужного слова, вглядываясь в темное дерево досок на стенах и потолке. По причине, которая осталась неясной ему самому, Джордж пригласил ее в демонстративно старомодный «английский» ресторан, где посетители в утренних смокингах могли трапезничать в любую эпоху с 1780 по 1965 год. Небольшая, уже казавшаяся винтажной вывеска над дверью утверждала, будто на дворе все еще 1997-й. Он удивился, когда Кумико приняла его приглашение, и еще сильнее — когда призналась, что вечером ей абсолютно нечем заняться, но она объяснила это тем, что пока еще не освоилась на новом месте и, по крайней мере на данный момент, ее жизнь друзьями «не изобилует».

Она так и сказала — «не изобилует».

— А преподавание мое, — добавила она, наморщив бровь, — точнее сказать, взаимодействие напоминало одновременно и «привет» и «прощай», все сразу, и так каждый день. Понимаешь, о чем я?

— Понятия не имею, — ответил Джордж.

Он никак не мог разобрать, что у нее за акцент. Французский? Франко-русский? Испано-мальтийский? Южно-африкано-непало-канадский? Плюс английский, а судя по ее имени, возможно, еще и японский, а то и все сразу, но ни один по отдельности, как если бы ни одно место, куда она приезжала, не желало с ней расставаться и внедрялось в ее голос, заставляя забрать и его с собой. Он мог представить, каково это.