Патрик Несс - Жена журавля

А затем — поскольку он все-таки оставался Джорджем — он вдруг ощутил острый укол совести за то, что думает так же, как его собственная дочь, и за то, что так недобр к давно умершему писателю, которого боготворят тысячи, ну или хотя бы сотни читателей и золотая чаша которого, несомненно, означала нечто настолько богатое смыслами, что наверняка могла осветить закрытые сумеречные комнаты его собственной жизни…

Он ненадолго закрыл глаза. Наверное, Генри Джеймс — последний в списке писателей, которых стоит читать, когда у тебя лихорадка. Он протяжно вздохнул, открыл глаза, перевернул страницу. И прочертил на ней бритвой долгий разрез.

Зачем же он звонил Рэйчел? О чем он, вообще, мог думать в те чертовы секунды?

Он провел бритвой еще одну линию, образовав грубый незаконченный треугольник.

Похоже, он сознательно решил тогда пожертвовать всем, только бы досадить Кумико, но досадить ей так, чтобы она, по возможности, никогда о том не узнала, и в итоге это, как и следовало ожидать, лишь исполосовало сердце ему самому.

Он проделал в странице еще два разреза, вынул получившуюся фигуру и отложил в сторону.

Он совсем не злился на нее, если честно. Он просто… заблудился. Остался один. Без нее, даже когда она оставалась рядом.

Он покромсал страницу еще немного, над дыркой от вырезанного треугольника. Немного на этой странице, немного на той.

И виноват во всем был только он сам. Он никогда не спорил с Кумико, не требовал от нее ничего иного, кроме того, что она давала сама, а значит, у нее были все основания думать, надеяться, верить, что Джордж счастлив тем, что ему дано.

Надрез. Разрыв. Еще надрез. Еще разрыв.

И вот так — глупо, безумно — он ушел к Рэйчел, которая отдалась ему и которой отдался он сам лишь ради того, чтобы обнаружить…

Последний надрез.

…что отдавать всего себя — это слишком. Кое-что — и то уже много. А может, и в самый раз. Что его мир, мир шестидесятипятипроцентного мужчины, заполнился до краев и теперь шел на дно целиком.

Он хотел Кумико. Не было ничего иного, чего стоило бы хотеть и в чем стоило бы нуждаться.

И пожалуйста, пожалуйста, пускай она простит его, даже сама не зная за что. Все, чего он хотел от нее, — это прощения.

Прости меня, умоляю…

— А что, выходит круто! — сказал позабытый Мехмет, все еще стоявший рядом.

— Клянусь богом, Мехмет, — рявкнул Джордж, снова вздрогнув. — Я безумно счастлив, когда меня хвалят так неожиданно!

— Да нет, я серьезно, — отозвался Мехмет. — Очень мило.

Джордж посмотрел на то, что он сделал, на свой рабочий коврик, где различные фигуры слиплись в нечто большее. Его глазам хватило секунды, чтобы понять: вот оно, и этого нельзя не признать.

Он вырезал вулкан. Извергающийся вулкан.

Покрытый словами, добытыми из книги. Изрыгающий огонь, серу, пепел и смерть. Провозглашающий разрушение старого мира.

Но, как всегда, и рождение нового.

Вот то, что он искал. То, что требовалось.

Последняя нарезка.

Можно закончить эту историю.

Он поехал к ней домой прямиком из студии, упаковав вырезанную фигурку в прозрачный пластиковый футляр. Он больше не нервничал по поводу того, что она ему скажет, ибо знал, что его часть работы удалась. Это было совсем не похоже на те вулканы, что он вырезал до сих пор — невозмутимые, мирные, деклассированные увальни, которых она в своих работах никогда не задействовала, — и еще меньше на вулканы, которые делала она. И дело было даже не в разнице между пером и бумагой; этот вулкан родился из-под его пальцев неосознанно, это был вулкан Джорджа, и пускай золотая чаша Генри Джеймса удержит хотя бы несколько цветочков, и спасибо, если не протечет, потому что нынешний вулкан — это именно та необходимая Джорджу метафора, и вовсе не потому что его огненная лихорадка извергалась подобно лаве.

Опускался вечер, когда он остановил машину у здания, в котором Кумико снимала жилье — квартирку, в которую его не пускали дальше порога. Что никогда не казалось ему странным до этих самых пор — так, лишний штрих к ее тайне, ну не хочет показывать, как она работает, не хочет даже держать его в собственной памяти, ибо это нарушит рабочий процесс. Он легко поверил в это, хотя ей никогда не возбранялось приходить на его рабочее место, в студию.

Он не позвонил ей загодя, тем более что она и так не отвечала на добрую треть его звонков, ну и ладно — возможно, пришло время Джорджу немного ее поудивлять. В хорошем смысле слова. Он припарковался, взял в руки вулкан и опять осмотрел его. Тот выглядел таким правильным, таким разверзнутым — точно прощение, покаянная мольба, исповедь о том, как эта женщина необходима ему; а она не сможет этого не понять — и добавит его вулкан к своей финальной работе, и завершит их историю, соединив их вместе навсегда. Он повернулся, чтобы открыть дверь машины.

И мир подошел к концу.

Из многоэтажного здания прямо перед ним выходила Рэйчел.

Рэйчел.

Которая не жила и близко от этого места.

Он смотрел, как она шагает от подъезда по тротуару в свете окон фойе и уличных фонарей. Как ищет в сумочке ключи от машины — без тени улыбки, какая-то странно смущенная.

А затем она подняла голову, словно что-то услышала, и уперлась взглядом в него.

Свет снова попал ей в глаза, и те вспыхнули зеленым пламенем, как только ее торопливый взгляд скользнул по его лицу. Рэйчел тут же притворилась, что не узнала его, хотя это было исключено. Опять заглянув к себе в сумочку, она пошла прочь, продолжив поиски ключа на ходу.

Но прежде чем она растворилась в ночи, он успел рассмотреть ее лицо в последний раз — и вновь поразиться, какое оно растерянное, если не разочарованное.

Подняв голову, Джордж взглянул на окна квартирки Кумико. Его желудок словно провалился в какую-то бездонную яму. Как такое могло случиться? Откуда Рэйчел узнала, где живет Кумико, если та с такой неохотой давала свой адрес даже ему? Они что же, встречались раньше? А может, даже давно знакомы? И о чем же они тогда друг дружке рассказывали?

Все кончено. Это ясно как день. И он сделал это своими руками, своим себялюбием, своей жадностью — не к деньгам, которые им принесло их искусство, но жадностью к самой Кумико. Он жаждал ее. Жаждал больше, чем она давала ему, и хотя эта жадность противоречила всем его лучшим качествам и всему, за что он нравился окружающим, он отчетливо ощущал в себе эту страсть. Он жаждал Кумико, а та никак не могла утолить его жажду.

А теперь здесь была еще и Рэйчел. В одном доме с Кумико — и, скорее всего, в той же квартирке. Там, где самому Джорджу побывать так и не удалось.

Почему-то — необъяснимо, беспочвенно и жестоко — Джордж начал злиться. Он стискивал пальцами баранку, кривил рот в недовольной гримасе, а от лихорадки уже чуть не светился диким, яростным светом. Мир казался лживым, все вокруг только и делали, что дирижировали его жизнью, снова и снова, словно он такой бесхребетный, что ему все равно. Только ему не все равно. Далеко не все равно, черт бы вас всех побрал.