Михаил Витковский - Б.Р. (Барбара Радзивилл из Явожно-Щаковой)

Лишь бы растоптать человеку жизнь, человеку, который в поте лица своего, когтями своими, как муравей, старается чего-то добиться. Лишь бы сдержать поступательное экономическое развитие страны! В масло нос совали, дескать, старое, воды, дескать, нет. А вы когда-нибудь видели прицеп, подключенный к водопроводу?! Ты сюда что, срать приходишь или сэндвичи жрать приходишь? На что мне водопровод, а посрать ты и дома можешь. А у меня тут есть параша — и, считаю, порядок. Дал я кофе «Арабика» кому надо, дал коньяк кому надо, дал конфеты — эти все возьмут, лишь бы только на этикетке надпись была не польская. Никакого эффекта. Брать брали, само собой, чулочки типа «неспускаемая петля», а на следующий день приходили, опечатывали предприятие. Я и говорю одной из тех чиновниц: слышь, начальница, что вы меня туда-сюда гоняете, что я вам такого сделал?! А она кофе себе заваривает, ложечкой помешивает и так мне: ну вы по крайней мере наберетесь нового опыта. Я тебе что, прозаик? Ах ты крыса конторская такая-сякая! Дескать, социализм частнику не товарищ. Я: а ну покажьте мне соответствующий параграф, во исполнение которого меня истребляют! Соответствующую запись в книге жалоб и предложений моего учреждения. У меня нету времени шляться по инстанциям. На мне фирма, и вдобавок в текущем году я веду единоличное домашнее хозяйство. Так и запишите: домашнее хозяйство. Совсем совесть потеряла! Взять блок «Мальборо»… Взять коробку конфет — это пожалуйста! Золотистую фольгу на хрен долой, всю сласть из середки высосать — это пожалуйста, переварить, высрать, чтобы пролетело — фью — в реку, в море, чтобы нашу прекрасную Балтику отравляло, ту самую, за которую наши отцы и деды, живота своего не жалея, до последней капли крови сражались под Монте-Кассино [19] Монте-Кассино — возвышенность (516 м) между Римом и Неаполем. В 1944 году там шли бои за ключевые немецкие оборонные позиции, так называемую линию Густава. Взяты 18 мая 2-м Польским корпусом под командованием генерала В. Андерса, сражавшимся в составе британских войск. , — это пожалуйста. Табуретку греть жопой толстой и здоровой от нескончаемых взяток — это пожалуйста. А спроси такую, что произошло под Монте-Кассино, так она тебе выдаст, что это, дескать, казино такое, где на деньги играют и где гонки «Формулы-1».

Свечки-лампадки, говорят, можете в нем продавать, а еду — нет. А мало что ль таких прицепов с хот-догами повсюду? С мороженым! Я уж и не знаю, что они там приносят в инстанции, отчего их не трогают? А впрочем, чем черт не шутит, можно и о свечках подумать. Свечка-лампадка — хорошая вещь. Почему? Сам не знаю, да хотя бы потому, что нет санэпида по свечкам. Пораскинул я мозгами и нашел уникальный способ доставать стеарин и стеклянные плошки. Половина щаковских бомжей рыскала после Всех Святых по кладбищенским мусорным контейнерам, а я за гроши покупал у них свечки-лампадки и хризантемы. Осеннею порою, в дымах и запахах, под первый морозец. В вороньем грае. В собачьем лае. В запахе кокса и угля ходили они, сгорбленные, по кладбищу, точно грибы собирали. Никакой санэпид, никакая техника безопасности не позволила бы им трудиться в таких условиях. Возвращались они с красными глазами, потому что безнаказанно по поздней осени никому еще пройти не удавалось. Разве что в противогазе. Наклоняешься ты за лампадкой, а осень, понимаешь, свой холодный нож-выкидуху в спину тебе вонзает. Кусок железа непременно в тебе останется. Так что вся эта щаковская бомжарня, что под виадуком, под насыпью пиво пьет, на сбор лампадок мною нанятая, как заразилась тогда странной меланхолией, так до сего дня в ней и пребывает. Посмотрите как-нибудь из поезда. Через дорогие стекла солнцезащитных очков, через фильтры. Из Супер-Евро-Интерсити-экспресса Париж — Дахау, вагона первого класса с кондиционером. На них посмотрите. На тех, что из окон бараков меланхолично смотрят вверх, на вас, едущих в поезде, и до сих пор расплачиваются за эти свои хождения за лампадками да свечками.

Так оно все и было, Бритвочка. Не так, что ль, скажешь? Давай я тебе погадаю! Есть у меня одна такая старая, видавшая виды колода карт, на которой мои тетки в Руде гадали и все от того гадания остались в старых девах! Все! А главное — Аниеля, вроде как аристократка. Сидели в саду, жаловались на головную боль, пили чай с араком [20] Арак — крепкая анисовая настойка. , и все одно и то же. Давай погадаю, погадаю, чернявая, ты же хотела? Позолоти, чернявая, ручку и будущее свое узнаешь… первым делом я скажу, кто о тебе думает, назови число от одного до семнадцати… Впрочем, какой там сад, еще кто вдруг подумает, что невесть какой сад у нас был. Белые зонты, столики перед домом, да? А хрен на лопате — все, что было белым, враз становилось черным. Зонтики, белые дамские зонтики, — это только на картинке. И не сад даже, а скорее дворик с видом на насыпь. И не столики, а вынесенный во двор и поставленный перед домом старый диван с торчащей из него пружиной. На том диване хорошо гадается, все, равно что нагадают, лишь бы стало по-другому. Кто о тебе думает? (Поезд проехал.) Одиннадцать, цыганочка ты моя… Хозяин похоронной конторы о тебе думает. Вот те на!

Тут соседка подошла с тряпкой, подсела, ротик сделала подковкой и говорит: вы там как хотите, а в похоронной конторе зарабатывают прилично, вот ее зять, например… И так далее. А любит? А любит ли кто ее? Из семнадцати… Семнадцать… Только пьяницы… ха-ха-ха! Залаяла собака, с соседнего двора донеслось громкое раскатистое «го-о-ол!», и все разошлись, забыв ничего не значащее гадание. Так им казалось. Но не знали они, что все, буквально все исполнится!!

Таких вопросов у них было штук триста, и они одолжили их соседской девушке. Все, естественно, как корова языком слизала… А какие замечательные были те карты… Потому что незатейливые… И сколько же было в них очарования. А тетки сидели, Сашенька, и спрашивали «Как его зовут», сами себя спрашивали и сами себе отвечали, потому что уже знали наизусть, что под какой картой скрывается и что, если выпадет одиннадцать, значит, его зовут Юзек… Кого хотели того себе и заказывали. Или так: сорвется вдруг какая-нибудь из них с места, раздраженно бормоча «Глупости это все», и пойдет выбивать ковер, вкладывая в это всю душу. А другие наперебой: «Где его встретишь? Из шестнадцати… Тринадцать. О! На танцах!» Выбивание ковра становилось все громче… Товарный останавливался и стоял, потому что не давали пути. Орали дети. Никаких танцев в Руде не было. «Ну значит, в Катовицах встретишь». — «Может, и в Катовицах». — «А может, в Бытоме». — «Ну уж нет…» Очередная начинала беспокойно ерзать и, бормоча что-то о стирке, об убежавшем молоке или оставленном утюге, исчезала в прохладе подворотни. И тогда остальные быстро доливали себе араку и сразу выпивали. Потому что дело доходило до основного вопроса: