Антон Тарасов - Ирония фарта

Натали притихла.

— Так что мне делать?

— В смысле?

— А если он прилетит сейчас за мной и заберет меня обратно?

— А вроде смышленая такая, из Америки сбежала, — милиционер сунул ей лист бумаги и ручку. — Заявление пиши, вот тебе образец.

— И что писать?

— Что, что, — милиционер первый раз за всю беседу выругался. — Про избиение пиши. Напишешь, снимем побои, и гуляй, дадим ход делу. Только ты понимаешь, что тебе нужно будет выбирать — тебе восемнадцати-то нет.

О чем он говорит, Натали не поняла. Милиционер снова выругался и объяснил подробно и доходчиво.

— Ты, — начал он, — несовершеннолетняя. Твои опекуны в Америке. Допустим, их лишают права опеки. Но ты отправишься в детдом. Тут уж либо одно, либо другое.

Тогда я осознала, что меня ждет. Но лучше уж так, чем возвращаться туда, к дяде и жить страхом. Если он такое делал со мной, то сделал бы это и в дальнейшем. Я особо не раздумывала. Хотя в детдом мне тоже не хотелось. Но что-то внутри подсказывало мне, что я все делаю правильно. Может, это был он, тот, кто всегда со мной.

Натали пододвинула к себе лист бумаги и принялась писать. Она всегда была краткой, но точной. Про попытку изнасилования она упоминать не стала, мысленно согласившись в этом с милиционером, изложила лишь про избиение, про плохое к ней отношение, про невозможность полноценно учиться.

— Что-то много ты понаписала, — милиционер покачал головой.

— Переписать? — спросила Натали.

— Нет, нет, зачем, сойдет. Кстати, где ты живешь?

Натали назвала адрес.

— И сейчас едешь туда?

— Не сбежишь?

— Куда? — Натали посмотрела на милиционера в упор.

— А кто тебя знает, познакомишься с каким-нибудь парнем, да пустишься во все тяжкие, или с друзьями, или уедешь куда-нибудь…

— Ага, в Америку, к родственничкам, — оборвала его Натали. — Никуда я не денусь.

— Ладно, поверим тебе, но смотри, если по адресу тебя не найдут, то будут неприятности и тебе, и нам. Присмотреть за тобой есть кому?

— Есть, соседка.

— Понятно, — сказал милиционер, а сам посмотрел на Натали крайне недоверчиво. — Сейчас вызовем тебе скорую, съездишь в больницу, снимешь побои, лягушка-путешественница.

— А дядя?

— Не бойся его, заявление твое у нас, возьмем на заметку, — милиционер снова посмотрел на Натали, — хотя, если вдруг чего, то вызывай милицию и объясняй ситуацию.

Милиционеры еще долго обсуждали эту историю после того, как за Натали приехала скорая и она, вопреки правилам, упросила везти ее на переднем сидении, а не там, где обычно возят больных. Понимая, что сопротивляться напору этой молодой особы бесполезно, или приняв ее за дебоширку, врач сдался, и медсестра нехотя перебралась в салон.

Натали отпустили из больницы после осмотра примерно через полтора часа. Она вышла на Ленинском и медленно зашагала по направлению к Московскому проспекту. Натали еле наскребла денег на метро. Менять доллары не хотелось, да она была настолько уставшей и измученной, что было просто не до этого. Сидя в вагоне, Натали рассматривала людей вокруг себя. На каждой станции люди выходили и входили. Ни надменных типов, ни латиноамериканцев с зубочистками во рту, ни вечно недовольного и готового в любую минуту взорваться дяди Рудольфа, ни его жены, которую заботили только деньги и вращение в высшем, как ей казалось, обществе.

Доехав до своей станции, Натали поднялась и пошла пешком, как делала это прежде много раз одна или с родителями. Знакомые дома, загруженное машинами шоссе, деревья, ларьки, парк, спуск к озеру. Даже урны были те же — каменные, серые, с отбитыми краями. Вокруг ничего не изменилось, зато изменилась Натали. Уезжала испуганная девочка, оплакивающая родителей и брата, а приехала и направлялась сейчас в сторону дома, где совсем недавно жила, симпатичная девушка с грустными глазами, добрая, почти уверенная в своих силах и пытающаяся вопреки всему обустроить свое счастье.

А вот и дом. Натали свернула к соседке, прошла к ее дому и постучала в окно. Тамара Львовна выглянула, приоткрыв занавеску. Увидев Натали, она всплеснула руками и побежала открывать дверь.

— Натали, девочка моя! — радовалась Тамара Львовна. — Ты приехала с дядей? Ой, что это с тобой?

— Тамара Львовна, у вас ключи от нашего дома? — Натали как будто бы не замечала радости соседки, которая знала ее с детства. — Дайте их, пожалуйста.

— Ой, а что это с тобой, — соседка стала серьезнее, отогнула капюшон Натали.

— Кто это тебя так?

— Долгая история.

— Пока не расскажешь, ключи не дам, или дяде сейчас позвоню, — строго сказала Тамара Львовна. — Хочешь?

— Вот только дяди здесь точно не хватало!

— Почему? Вы с ним поссорились? Он же тебе лучшего желает, в Америку тебя увез…

— И что, Тамара Львовна? Что вы все повторяете про эту Америку? Вы ничего не знаете о моем дяде.

— Так, Натали, или ты мне говоришь, что случилось, или я звоню дяде, — подытожила соседка.

— Это дядя, — наконец произнесла Натали. — Ну, дайте ключи.

Натали открыла один замок, потом повернула ключ в другом, но долго не решалась войти. Ей очень хотелось, чтобы дверь вдруг открыла мама и заворчала на нее за то, что она опять натоптала на крыльце. Или выбежал Володя похвастаться новой машинкой. Или папа через весь дом крикнул бы:

— Натали, это ты?

— А кто же еще, — ответила бы Натали. — Как работается?

— Отлично, милая, просто отлично, — раздался бы его веселый голос. — Приходи оценить мой вернисаж.

И все было бы как прежде, счастливо, размеренно, и даже дядя Рудольф своими появлениями не смог бы ничего испортить в этой идиллии.

Она потянула на себя дверь, та со скрипом открылась. Внутри было темно и совершенно безжизненно. Натали прошла по коридору, заглянула в комнаты. Никого. На каждый шаг, сделанный Натали, из разных углов дома возвращалось едва уловимое эхо.

— Мама, — прошептала она. — Мамочка.

Эхо снова ответило. Натали побежала на кухню, затем зашла в свою комнату, в комнату родителей. Без сомнения, это был тот самый дом. Фотографии и картины на стенах, мебель, скатерти, люстра — все было знакомо с детства с той лишь разницей, что сейчас было украшено заметным слоем пыли. Но в этом доме находиться Натали было как-то тяжело, было не по себе. На нее снова нахлынули воспоминания, а увидев в вазе на шкафу стоявшие там засушенные цветы, Натали заплакала. Она так не плакала ни во время ссор с тетей, ни когда дядя Рудольф пытался изнасиловать ее, а потом ударил — скорее тогда были слезы обиды. Стоя одна в пустом доме, облокотившись на дверь, Натали плакала искренне, как плачут тогда, когда понимают свою неспособность что-то изменить и чувствуют от этого безумную боль, несопоставимую по силе с болью физической.