Нелли Маратова - Наследницы Белкина

Тридцать лет назад здание театра было выкрашено голубой краской. Согрину нравился старый наряд театра, новый казался ему слишком блеклым. Словно театр поседел, как поседел сам Согрин. Словно он побледнел в декорациях новой жизни, что безжалостно перемешали в городе все краски: как будто рехнувшийся художник сложил небесный вивианит с орселью неоновых вывесок, смешал бланфикс снега с грязной выхлопной сепией. Согрин давно не думал о себе как о художнике, и только краски мучили его сильно, как в юности. Краски-демоны. Являлись без всякого желания Согрина, возникали не в осенней листве и небесах, а в воздухе, из пустоты. Дар, доставшийся Согрину, не превратился в талант, и к старости от него уцелели только обрывки. Неровные полосы красок на ладони. Подтекающая, плачущая палитра. Дар не радовал Согрина, а мучил его — как будто он носил груз, горб, тяжесть без всякой надежды однажды ее сбросить.

Согрин изменился. Город изменился еще сильнее. Крикливые машины — «раньше их столько не было», брюзжал Согрин. Яркие, разухабистые рекламы предлагали Согрину купить модную технику, открыть накопительный счет в банке и отправиться в тур к далеким островам. Согрин остановился в своем развитии потребителя. Ему все это было неинтересно.

Ему надо было найти Татьяну.

— Где я найду вам Татьяну? — нервничал главный режиссер, мужчина выцветший и хмурый, с созвездиями мелких ссадин на лысине.

Главный дирижер Голубев с чувством болезненного наслаждения разглядывал эти ссадины, представлял, как коллега бьется головой об острые углы полок и разверстые дверцы шкафчиков, силой возвращал себя к теме разговора — бесполезного разговора. Голубев все решил, спектакль никуда не годится, надо срочно искать другую Татьяну. Мартынова не вытягивает, новый сезон прекрасно это показал. И потом, Мартынова не нравится Леде, что еще хуже. Спорить с Ледой дирижер Голубев не стал бы, даже если бы та вознамерилась поджечь театр. Неважно, что режиссер ярится, от него ничего не зависит.

Голубев улыбнулся, не в силах оторвать взгляд от одной особенно крупной ссадины на вражеской лысине.

Последняя привязанность дирижера, статная и кучерявая Леда Лебедь, была ведущим меццо-сопрано в нашем театре.

«Золотое Руно», — ворчала супруга дирижера, дама образованная и терпеливая, бывшая балерина Наталья Кирилловна. За долгое время жизни в театре Наталья Кирилловна свыклась с ее превратностями, и очередную влюбленность мужа воспринимала с пониманием и некоторой радостью. Люди устают друг от друга, особенно в браке, а тут — извините-подвиньтесь — речь идет об искусстве, где свежая кровь требуется в ежедневном режиме (будто на станции переливания), и переживания творца должны обновляться регулярно, как костюмы для старых спектаклей.

Очередная пассия дирижера в глазах театра была не столько телом, сколько тельцом, жертвой, принесенной на алтарь искусства. Одна — за всех, очень удобно. И если жертве удавалось при этом устоять на ногах да еще и получить привилегии и козырные партии, театр начинал уважать ее и верить — она вправду молодец. А не просто романтическая свиристелка.

Леда Лебедь была молодец. Она ловко взяла маэстро в оборот, закрутила проводами своих кудряшек («Горгона», — еще так ворчала Наталья Кирилловна) и стянула крепким узлом — не вырвешься. Маэстро зачарованно смотрел на Ледины спиральные локоны и думал, что она не надевает париков. Любашу только поет в парике, кудри не ложатся в образ.

— Лебеди-голуби, птичник, прости Господи, — стонал главный режиссер по дороге к себе в кабинет. — Эта еще сразу и Леда, и Лебедь. Полный набор.

Но не на ту напал, если бы посмел напасть. Не стоило и думать презрительно по поводу Леды: она же Наина, она же Гедвига, она же Кармен и четыре раза в год Церлина. И если бы Леда смогла спеть Татьяну, она, будьте спокойны, ее спела бы.

Некоторые певицы с легкостью отбрасывают уточнение «меццо» и поют выше всяких границ и похвал, но вот Леде, к сожалению, таких виражей было не исполнить, при малейшей попытке замахнуться на недоступную партию она начинала пропускать ноты, выпадала из тесситуры, злилась и… возвращалась к Любаше с Кармен. Что в принципе ничем не хуже Татьяны и Виолетты.

Просто Леда Лебедь была устроена таким образом, что ей хотелось быть всем и сразу. Другие на ее месте остались бы довольны.

Главный режиссер добрался до своего кабинета, обхватил руками лысую раненую голову. Посмотрел по сторонам. Стол. Стул для посетителя. Две плохие дареные картины на стене. Пепельница в виде расплющенной лиры, высохший цветок в горшке, нервно гудящий монитор. Окно с видом на главную площадь. За дверью — громкие рулады Мартыновой и топоток хора, значит, распевка закончилась. Станет ли главному режиссеру легче, если он переберется в кабинет другого театра?

Он достал сигареты, закурил. Цветок на секунду скрылся в белом облачке дыма и потом появился снова — как деревце в горящем лесу. Жизни в другом кабинете главный режиссер не представлял. Дело было не в том, что он так уж любил музыку или наш театр. Дело было в том, что в другом кабинете все начнет повторяться. Там будет стол. Стул для посетителя. Две плохие дареные картины на стене. Так стоит ли рушить привычный мир, если на месте сноса почти сразу начнет строиться точно такой же дом?

Главный режиссер бросил окурок в цветочный горшок — в подражание великому поэту и на радость уборщице. Резко вскочил, ударился лысиной об открытую дверцу шкафа, выругался.

Ему надо было найти Татьяну.

Сорок лет, без перерывов и выходных, Евгения Ивановна была женой Согрина, и те же сорок лет (но с каникулярными паузами) служила преподавателем русского языка и литературы в самой что ни на есть средней школе. Замечательный человек Евгения Ивановна, царствие, как говорится, небесное. Согрин всегда думал о жене с уважением и чувством выполненного долга. Порядочный человек Евгения Ивановна, и опытный педагог опять же. Школьники ее, правда, не любили, звали — Гиена Ивановна. Некоторые, из нахватанных, еще хуже говорили: Геенна Ивановна. Неблагодарные! Педагог за них в огонь и в воду (Геенна Огненная. Геенна Водная), а они…

За мужа своего, Согрина, Гиена Ивановна тоже готова была в огонь и в воду, но в огонь и в воду никто ее не посылал, а жить в тихом, убийственно ровном браке ей было непросто. Тяжело было, если совсем уж честно говорить, ведь Гиена Ивановна со всеми и всюду старалась быть честной.

И жениться, между прочим, придумала именно Гиена Ивановна, тогда ее, впрочем, звали Женечкой. Красивая Женечка считала, что если она сама не сделает шагов навстречу семейному счастью, то счастье это обязательно собьется с пути и не найдет ее. Хилое и робкое семейное счастье, да таким оно, в сущности, и получилось по итогам целой жизни.