Дмитрий Березин - Пару штрихов тому назад

– Значит, показывал ему уже все, – стиснув зубы, пыхтел Лукас, силясь поднять сразу две плиты. – Так, так. И подействовало? Одумался? Передумал убегать отсюда?

– Не передумал, – не дожидаясь отговорок старика, ответил Художник. – И теперь решаю, как все сделать так, чтобы и самому вырваться к своим, и вам не навредить, и вытащить и вас отсюда потом. Понятно, что бежать напрямую через лес это глупо.

– Не просто глупо, но и опасно, – заметил Эвен.

Пара усилий – и ход, ведущий в башню, был снова заложен каменными плитами, причем настолько искусно, что вряд ли бы кто посторонний мог догадаться о его существовании. Старик, Эвен, Лукас и Художник по очереди скользнули по выступам стены, заменявшим лестницу. Художник был готов к тому, что как только они окажутся в библиотеке, Лукас, а вместе с ним и Эвен начнут его корить за все, даже угрожать. Но этого не случилось. Ни слова не сказав, они отправились дальше, вниз, оставив Художника и Франсиса в библиотеке. Художник чувствовал, что все, что происходит, складывается по какому-то веками наработанному сценарию. И все те, кто оказался в заточении в замке, знают этот сценарий и покорно ему подчиняются. Он и сам порой стал чувствовать необходимость сделать то и то, а в чем-то себя ограничить. Однако эти стремления вступали в спор с предшествующим, пусть и небогатым жизненным опытом и воспоминаниями о прошлом.

– Я не зря собирал эту библиотеку. За нее я отдал почти половину из того, что жаловал мне король за расправу над ведьмами. Собирал книги и будто бы знал, что именно они, а не богатства, золото и серебро мне понадобятся сейчас.

Старик держал в руках тяжелую книгу в кожаном переплете. Инстинктивно Художник потянулся, чтобы взять ее, на какое-то мгновение подумав, что вот-вот снова подскочит Лукас и запретит ему что-либо читать. Но никто не помешал Франсису передать книгу. Художнику не терпелось открыть ее:

– Послушай, старик, как же я пойму то, о чем здесь написано? Я не знаю твоего языка, а ты моего. Я до сих пор не понимаю, как мы понимаем друг друга. Да и все остальные, как они понимают меня, тебя?

Франсис захохотал так громко, что со стороны лестницы показалась голова Лукаса. Он тоже улыбнулся и сразу же скрылся, чтобы не мешать. От смеха у старика из глаз брызнули слезы:

– Да, представь себе, смеюсь, потому что ты просто глупец! Истина ходит под носом, а ты ее не просто не замечаешь, а игнорируешь.

– Я ничего не игнорирую, а просто не понимаю, и все. Понять напрасно мы пытаемся того, кто быть непонятым желает…

– Брось эти свои стихи, они ни к чему, – Франсис постучал пальцем по корешку зажатой в руках Художника книги. – Ты разбрасываешься ими, а мне все равно не понять, о чем ты. А вот друг друга мы понимаем легко. Я же тебе говорил уже, что ты, да и я, и все, кто здесь, это не люди, не тела. Это души. Душа может все. Душа не умирает. Она живет, впитывает в себя все новое. Она может понять, когда непонятно, почувствовать, когда чувствовать нечего. Ты был со своей семьей, пока спал. Думаешь, не будь ты душой, это получилось бы? Хотя, ты сам можешь ответить на этот вопрос и мне незачем разводить дискуссию.

Художник не дослушал и открыл книгу.

– «Божественная комедия»?

– Почему нет? – удивился старик. – Нужно с чего-то начинать. Прекрасное издание, с гравюрами. А здесь все располагает к тому, чтобы читать вдумчиво, неторопливо, совсем не так, как ты читал там. Видишь, ты легко читаешь на латыни. Просто почувствуй это.

– Но издание…

– Да, книга довольно новая, не из тех, что были в моей библиотеке. Она с тех пор изрядно пополнилась, – Франсис с гордостью размахивал руками, показывая на стеллажи. В отличие от всех прочих закоулков в замке, здесь, в библиотеке пыли были намного меньше. Художник подметил это еще в первый свой приход и теперь снова убедился в этом.

– И откуда эта книга?

– Оттуда же, откуда и хлеб, и сыр, который ты имел счастье вкушать, и многое другое, о чем тебе пока что знать не нужно, – засуетился Франсис. – Ты снова становишься слишком любопытным. Спешить некуда, наслаждайся чтением, я не буду тебе мешать своими нотациями.

Убедившись, что Художник удобно устроился в кресле и погрузился в чтение, старик удалился. Строчки мелькали перед глазами, шелестели переворачиваемые страницы, все воспринималось по-новому. И стихи, и сюжет, и просто описания производили на Художника такое впечатление, будто он читал это произведение впервые. Зачитавшись, он задремал, подумав о том, почему никто не спит в этих креслах в библиотеке, предпочитая жесткие холодные скамьи внизу.

Во сне он снова вернулся обратно, заглянул в больницу к дремлющей на стуле Марии. Он не стал ее будить, что-то ей говорить. Просто сидел на краю койки, на которой лежало его тело, и смотрел. Он старался запомнить в ней все: черты лица, изломы губ, чуть потрескавшихся и обветрившихся. Ее волосы, неухоженные за неимением времени и усталостью. Следы этой самой усталости, отпечатавшиеся под глазами. Бледные руки, опущенные на колени, обломанные ногти больших пальцев, чуть вздувшиеся вены.

Она нравилась ему и такой – немного отстраненной, погрязшей в заботах, в волнениях и переживаниях, в уходе за ним.

«Совсем непохожа на ту Машу из художественной школы. Или мне просто так кажется? Пригляделся, замылился глаз, стал невосприимчив к прекрасному. Такое случается. Но какая из них лучше? Та, немного сумасшедшая и беззаботная, с косичками и синим рюкзаком, который я доносил ей до парадной? Та, погруженная в раздумья, осторожная, даже трусливая в те месяцы, пока мы ждали Аленку? Или та, что передо мной сейчас? О чем я думаю? Зачем я так разделяю? Передо мной Маша, моя Маша, и другой у меня быть не может. Она была и тогда, и потом, и есть сейчас. Извини, не хочу тебя будить. Ты прекрасна, ты всегда была самой-самой прекрасной. И это чистая правда. Как хорошо, что ты сейчас спишь и не будешь со мной спорить».

Художника никто не будил, он проснулся сам, отложил книгу, спустился вниз. Франсис пребывал в спокойствии. Он важно восседал за столом и неторопливо откусывал по кусочку от ломтя хлеба. Кувшин с водой ходил по кругу – и когда настала очередь Художника сделать глоток, Лукас протянул ему кусок хлеба. Художник схватил этот кусок, не поблагодарив и не проронив ни слова, и с жадностью съел. Сидевший слева все это время терпеливо ждал, держа кувшин. Наконец, Художник сделал два больших глотка и передал кувшин дальше.

Ни укора, ни замечания – все просто сделали вид, что ничего не произошло. Они и сами возвращались туда, в свое прошлое, пока еще могли это сделать. И точно также, до изнеможения долго и упорно запоминали разные мелочи, детали, подробности. Они – это души. Сохранить в душе частичку самого светлого и дорогого, что было в жизни, – это стремление каждого. Это происходило с Художником. Он воспринимал все очень обостренно. Прошлое ускользало от него. Там оставались дорогие ему люди. Он смотрел, любовался, старался быть с ними, пусть они его и не замечали. Так он прощался с ними.