Фред Стюарт - Век

Лицо Тони побелело. Фаусто затушил сигарету, подошел к жене, схватил ее за руку и рывком поднял с дивана.

— Смотри, Тони!

Он начал целовать Нанду. Та пыталась оттолкнуть мужа, но он был настойчив. А Нанда опьянела настолько, что не могла сопротивляться ему слишком долго или упорно. Ее тело медленно начало тереться о его тело.

Фаусто сдернул бретельку с ее левого плеча и начал целовать предплечье.

— Прекрати! закричал Тони. Во имя любви к Богу, прекрати это!

— Но я не люблю Бога. По крайней мере твоего Бога. Мой Бог любит брать, Тони. Он любит жизнь — и секс.

Он продолжал любовную игру. Тони попытался отвести от них взгляд. И не мог. Фаусто опустил вторую бретельку и стал расстегивать платье сзади. Нанда стояла откинув назад голову, с закрытыми глазами, ослабевшая от желания. Фаусто расстегнул последнюю пуговицу, и платье соскользнуло на пол. Ее стройное тело, прикрытое лишь трусиками и лифчиком, возбуждало. Фаусто бросил взгляд на Тони.

— Ну разве она не прекрасна? — спросил он негромко.

Он расстегнул лифчик, и тот тоже свалился на пол. Тони посмотрел на ее грудь.

— О Господи! закричал он. Выбежал из комнаты в центральный холл, ринулся к выходу и рывком открыл дверь.

Последнее, что он услышал, перед тем как выскочил в ночь, был хохот Фаусто.

На следующее утро Фаусто ввели в монументальный Сала дель Маппамондо, он снова прошел через огромный зал к столу в углу, за которым диктатор разбирал какие-то бумаги. Он вскинул руку в фашистском приветствии и сказал:

— Дуче, я пришел доложить о том, как я выполнил ваше поручение. Вы просили меня об этом.

Муссолини оторвал взгляд от бумаг. На этот раз он не предложил Фаусто сесть.

— Какое поручение? — спросил он.

Фаусто смешался:

— Это касалось убийства моего отца.

— Ах да, припоминаю. Ты говорил с доном Чиччо?

— Да, дуче. Он дал мне его имя и адрес. Этот человек все еще живет здесь, в Риме. Вернее сказать — жил в Риме. — Он ухмыльнулся. — Вчера я взял напрокат машину и стал караулить у его дома. Естественно, я использовал псевдоним и был в штатском. Вскоре после одиннадцати он вышел из дома и направился в книжный магазин. Я двинулся за ним и стал ждать. Выйдя из магазина, он сел в машину и выехал из города. Он направлялся в Остия — наверное, у него была назначена встреча за обедом…

— Остия? — прервал его дуче. — Постой… Ты застрелил его по дороге в Остия?

— Да, дуче.

— И бросил его тело в кювет? Он ехал в сером «ситроене»?

— Да, дуче.

— Так это ты убил его? Боже мой! Кретин! Диктатор вскочил со стула. От ярости он был почти в истерике. — Ты знаешь, кто был Массимо Романо?

Фаусто охватил ужас.

— Это человек, который убил моего отца.

— Это сказал тебе дон Чиччо?

— Да, дуче.

— Идиот! Массимо Романо был нашим лучшим осведомителем в мафии! Именно он сообщил нам об операции дона Чиччо! Ты отомстил не за своего отца, а за дона Чиччо! Кретин!

Его голос гулко отражался от мраморных стен. Побелевший Фаусто стоял перед диктатором Италии и чувствовал, как его головокружительная карьера фашиста рушится у него на глазах.

1929–1934

В семье, все члены которой обладали исключительно привлекательной внешностью, она была исключением. Ее мать — Лорна Декстер фон Герсдорф — была красавицей, дядя — Дрю Декстер — был хорош собой, его жена Милли тоже славилась своей внешностью. Но Габриэлла фон Герсдорф была гадким утенком. Она знала это. Уже в семилетнем возрасте ее некрасивость и полнота сделали из нее застенчивого и ранимого ребенка, развили в ней разрушительное чувство собственной неполноценности и вынудили укрыться в мире фантазий. Благодаря причудливой игре генов она пошла в отца. Карл Мария был прекрасным пианистом и добрым, очаровательным человеком, однако он отнюдь не был красавцем. Габриэлла унаследовала от него склонность к полноте и рост. Она получила от него и густые каштановые волосы, большие зеленые глаза и ум. А также, увы, и аппетит. Карл Мария любил готовить и есть. «Хорошая жизнь — это хорошая музыка и хорошая еда» — таков был его девиз. И в результате Габриэлла выросла под звуки музыки Шуберта, Моцарта, Бетховена, Шопена и Листа, но она росла, вдыхая в себя также ароматы жареного филе, печеночного супа с клецками, вареников со сливами или с абрикосами и замечательной крестьянской похлебки — бёшл.

Карл Мария воспитал в своем единственном ребенке любовь ко всему венскому и научил дочь немецкому языку с венским акцентом (и даже с интонацией, присущей определенному району Вены, так как каждый район города имел свой собственный акцент).

Ее дед Виктор Декстер, которого она обожала, научил ее и итальянскому языку, таким образом она знала три языка уже в том возрасте, когда большинство детей с трудом усваивает первые неправильные французские глаголы.

К свадебному подарку Лорны мужу — концертному «Стейнвею» — через два года прибавился еще один рояль. Оба инструмента стояли друг против друга в гостиной их дома на Шестьдесят четвертой улице. Карл Мария музицировал целыми днями и частенько сидел за роялем далеко за полночь. Его оглушительные аккорды вызывали у соседей протест. Но он игнорировал их. Карл Мария любил свою семью, был доволен жизнью, хотя в глубине души знал, что никогда не сможет встать в один ряд с лучшими пианистами своего поколения. Лорна тоже не обращала внимания на жалобы соседей. Она посвятила свою жизнь карьере мужа и с радостью принялась превращать свой дом в центр музыкальной жизни Нью-Йорка. Все великие пианисты современности приходили к ним на ужин — позднее Габриэлла горделиво заявляла, что самым ранним воспоминанием ее жизни было исполнение ее отцом вместе с Рахманиновым произведений Моцарта для двух роялей.

Это был счастливый дом, но полнота Габриэллы делала ее несчастной. Когда ей было восемь лет, а ее рост составлял сто семьдесят сантиметров, стрелка весов доходила уже до отметки пятьдесят четыре килограмма, но она продолжала расти. Все клецки, которые ее отец так любил готовить, все макароны, которые она поглощала за ужином у деда, откладывались в ее бедрах, животе и ягодицах. Родные воспринимали это как естественную детскую полноту, которая с годами пройдет, однако у Габриэллы, к несчастью, она стала постоянным явлением. В своей спальне на третьем этаже она почти полностью загородила зеркало на шифоньере, вставив в рамку зеркала любительские фотографии членов семьи. У нее было отвращение к трюмо, и когда она случайно ловила свое отражение в витрине магазина, то заливалась слезами. Убежденная в том, что она обречена быть всю жизнь уродиной, если не посмешищем, Габриэлла стала придавать слишком большое значение внешности. Очень скоро она узнала на примере одного из близких родственников, как обманчива может быть внешняя красота, но это не поколебало ее убежденность в том, что красивые люди — в некотором роде существа высшего порядка.