Фред Стюарт - Век

— Ваш отец был великим человеком. Никогда не забывайте об этом. И никогда не делайте того, что могло бы осквернить его память.

— Мой отец был убит, — с горечью в голосе сказал Фаусто.

— Мы не знаем этого…

— Мама, зато мы знаем! Это вовсе не несчастный случай. Мафия организовала убийство. Они убили его, потому что у него было достаточно мужества, чтобы открыто сказать, что Италия должна раздавить их. Какая мерзкая страна…

Мать крепко сжала его руку:

— Не говори так. Мой отец умер за Италию, то же сделал и твой отец, но по-другому. Забери свои слова обратно.

На лице Фаусто было написано отвращение. Лицо Сильвии было покрыто плотной черной вуалью, но глаза ее были сухи. Она заплачет, когда останется одна. Но на людях, во имя Франко, она не унизится до слез.

— Хорошо. Извини меня.

«Когда-нибудь, — подумал он, — когда-нибудь я отомщу за смерть отца».

В ту ночь Сильвия лежала одна в своей огромной кровати. Она глядела на балдахин над головой и вспоминала, как провела полжизни с человеком, которого боготворила. Она вспоминала, как неистово он любил ее, вспоминала его молодое тело, которое располнело с годами, его нежность, его храбрость.

Она вспоминала, и все ее тело ныло от одиночества.

— О, Франко, — прошептала она, — любовь моя…

Сильвия обхватила руками его подушку и зарыдала.

1915–1917

Он представлял из себя почти комический стереотип заносчивого немецкого генерала, в островерхой каске, начищенных до блеска сапогах и с неизменным моноклем. Он расхаживал взад-вперед перед камином в крошечной французской гостинице и кричал на перепуганного молодого лейтенанта, съежившегося от страха. Генерал был так разгневан, что монокль то и дело выскакивал у него из глаза. В какой-то момент, когда он от ярости подпрыгнул, монокль упал на пол, и он раздавил его сапогом. Лейтенант все время украдкой встревоженно поглядывал на дверь кухни, откуда доносились отголоски еще одной битвы — на сей раз между хозяином гостиницы и его женой. Наконец шум в кухне достиг такого уровня, что генерал перестал кричать на лейтенанта и протопал к кухонной двери. Как только он открыл ее, в лицо ему влетел торт с кремом.

— Прекрасно! — вскричал Моррис Дэвид, двадцатисемилетний режиссер, он же сценарист, он же продюсер двухчасовой военной комедии «Побудка».

— Так, ребята, все свободны до завтра. Джо, помоги Чарли стереть торт с лица. Собираемся завтра в восемь часов утра и заканчиваем, хорошо?

Все это Моррис выпалил как из пулемета на своем английском с заметным акцентом идиша. Его съемочная группа из четырех человек начала устанавливать декорации для завтрашней сцены, а Моррис в течение нескольких минут препирался с молодым актером, играющим лейтенанта. Потом он спустился на первый этаж арендованного им аристократического дома на Восточной Четырнадцатой улице, где в бывшей кухне когда-то изысканного особняка будущий киномагнат устроил свой офис, в котором черт ногу мог сломать. На дворе был июнь 1915 года, в Европе уже год шла разрушительная война. Моррис решил, что военная комедия принесет большие деньги, и вложил все свои сбережения, а также прибыль от студии «Дэвид продакшн» в эту свою четвертую по счету картину. Высокий, худой, с вьющимися белокурыми волосами и довольно невзрачным лицом, которое тем не менее нравилось женщинам, бывший Мойше Давидофф проделал долгий путь, начавшийся когда-то в убогой квартире, снимаемой его семьей на Хестер-стрит. Прошло двадцать пять лет с тех пор, как он лежал, зажатый между двумя своими братьями, на кровати, дрожа от холода и мечтая о богатстве, в то время как в другом углу его усталые родители занимались любовью. Моррис продавал тряпье, апельсины, газеты, с каждым разом поднимаясь на дюйм выше, пока наконец, в двадцатилетнем возрасте, имея лишь зачатки образования, он не получил повышение — стал продавать чулки и затем обувь. Он стал снабжать обувью спортивные лиги. Его неуемная энергия и необыкновенное умение убедить несговорчивого клиента сделать покупку помогли ему стать коммивояжером в крупной обувной компании. В течение пяти лет он объездил Новую Англию, потом Средний Запад. Его ломаный английский язык забавлял янки и жителей Индианы, которые хотя и потешались над ним, но все же покупали его товар. Моррис стал знаменитостью в обувном деле и постепенно скопил кругленькую сумму в восемь тысяч долларов.

Его детская мечта стать богачом уже не казалась ему неосуществимой, но до этого было еще очень далеко. Ему показалось, что кино сократит путь к богатству. Сейчас его четвертый фильм был почти готов, и он уже планировал начать съемку пятого. Но здесь возникали проблемы.

Двадцать минут спустя, когда Нед Фарбер, его тридцатилетний оператор и помощник продюсера вошел в офис, Моррис вопил в телефонную трубку:

— Ты — гониф, шмук, чаззер [47] Грубые ругательства (идиш). ! Бог мой, да сам Дастин Фарнум получил только пять тысяч за «Женатого на индианке»! Почему ты думаешь, что этот актеришка, которого ты представляешь, стоит десяти тысяч? Десять? Не могу поверить своим глазам — десять? Я не заплатил бы ему десяти тысяч, даже если бы он ходил по воде, как Христос! Идите к черту со своими десятью тысячами! — Он швырнул телефонную трубку.

— Я понял тебя так, — сказал Нед, чей английский был несравнимо лучше, чем у Морриса, — что у нас нет звезды для «Нокаута»?

— Все агенты — гониф, — кипятился Моррис, — но этот!.. Пошел он к черту. Я достану себе звезду, о которой никто еще не слышал!

— Это будет не звезда, — возразил Нед, плюхаясь на ветхую софу, над которой поднялся клуб пыли. — Моррис, почему ты не уступишь? Вот уже три недели ты пытаешься заполучить знаменитость за пять тысяч, но из этого ничего не выйдет. Агенты знают, что мы делаем деньги, и хотят, чтобы их актёрам достался кусок пирога. Поэтому заплати десять тысяч.

— Как? Как я могу заплатить десять тысяч, когда вся смета на картину — тридцать пять тысяч? Ты можешь мне объяснить, откуда взять деньги, когда истрачен последний цент? Ты думаешь, что я — монетный двор США и могу печатать деньги?

— Ты когда-нибудь слышал о банках?

— Не говори мне о банках. Все банкиры — не евреи. Они нас, евреев, ненавидят. Какой банк ссудит мне деньги? Объясни мне, пожалуйста.

— Я говорил тебе — Виктор Декстер…

— Ты думаешь, я смог бы доверять итальяшкам? Гои [48] Нееврей (идиш). плохи, но итальяшки…

— Но он один из нас, Моррис! Он иммигрант. Ты можешь выслушать меня?

Моррис откинулся на спинку стула:

— Я слушаю.

— Я говорил тебе, что мой двоюродный брат — кассир в «Декстер-банке»…