Элеонора Долгилевич - Яблоки на асфальте

— Нет. Это лёк. И делался просто. Волосы, спадая, чуть покрывали уши, макушку мама зачёсывала наверх, кончик пучочка захватывала маленьким гребешком-дужкой, наворачивая-наматывая волосы на него до самой головы, и закрепляла оставшимися свободными зубчиками. Получался лёк, странный-иностранный, зато волосы не лезли на глаза и головка аккуратная.

— И где бабушка научилась этому лёку?

— Мама видела такую причёску на маленьких немочках в Германии, в войну, когда по чужой, недоброй воле оказалась там в свои шестнадцать. Молодые фрау так причёсывали своих девочек.

Сын смотрел на маленькую маму, а я рассказывала:

— Мы жили на квартире у весёлой и доброй тёти Поли. Во время войны ей повредило ноги, и она едва передвигалась, всегда находясь при доме. Любя меня, она часто возилась со мной и подучила меня кое-чему — как сюрприз родителям.

В свободное время по обыкновению во дворе под липой с большой лавкой собрались соседи на посиделки. Разговоры, новости… Тут тётя Поля подозвала меня:

— Идыно сюды, моя ласочка. — Подхожу. — От ска-жы нам, шо цэ у тэбэ на голови?

— Лёк.

— А в лёке хто?

— Воси.

Все засмеялись и ждут, что будет дальше.

— А шо воши там делають?

— Кик-кик, кик-кик, — скачу я.

— От молодэць дивчинка! И воши скачуть, и вона з нымы. Вон як высоко!

Вокруг снова смех. Мама от неожиданности открыла рот на то, как радостно старается её глупая попрыгушка, и стала возражать:

— Поля, та вы шо, у нас нет никаких вошей! — Все опять смеются.

— Я знаю. А воны нэ наши — чужие. — Тетя Поля, продолжая, даёт мне грушку: — На, доню, сладкая ты моя. — Беру, ем. — Так шо твоя мама сделала у тэбэ на голови?

— Лёк.

— Правильно. Нимэцькый лёк. А в нёму шо нимци дэржалы?

— Воси.

— А як наша лозыняка прогоныть нимэцьких вошей? Покажы-но, мояляся!

Я послушно бегу к забору, поднимаю заготовленный прутик в траве, поворачиваюсь ко всем и легонько машу им два раза.

— Всё! — прогнала и прутик положила на своё место.

Собравшиеся хохочут по всей лавке и мама с ними.

Потом забаву повторяют снова, но без груши и с тем же весельем.

Шутка тёти Поли распространилась и загуляла на мамину работу в кинотеатр.

Пришли мы однажды к ней в бухгалтерию, где собрались незнакомые взрослые. Шофёр-весельчак Вырва тут же для них начал разыгрывать со мной вшивую сценку:

— Смотрите, какая у нас красивая маленькая девочка-кукла!

Народ затих. Все смотрят на меня.

— А шо твоя мама сотворила у тебя на голове?

— Лёк.

— А в нём шо такое?

— Воси.

— Много?

— Да, — киваю и развожу руками, вон сколько. Все смеются.

— А чем воши там занимаются?

— Кик-кик, кик-кик, — с подскоками прыгаю вокруг счастливого Вырвы под общий хохот, он подбрасывает и ловит меня мячиком. Я принимаю угощения, сажусь за мамин стол, ем сладости. Взрослые продолжают разговаривать о делах, о новом кинодвижке.

Я наелась и стала распускать лёк. Разобрала. Достав гребешочек, подошла к Вырве и протянула ему:

— На. Воси.

Все, засмеявшись, наблюдают.

— Ты мне это даришь?

— Да. Воси. На!

Вырва взял, погладив меня по пышновсталой голове:

— Моя краса, шоб в твоей жизни это была самая большая и последняя вошь, а не такая, как у нас в окопах была. — Поднял меня на руки и говорит маме: — Женя, твоя розумнэнька дочка поставыла меня на место, — всё, вшивая шутка затянулась. — И говорит мне, отдавая подарок назад: — У меня лёк не получится — волосы короткие, да?

— Да.

— Возьми его, он твой. И это, доця, не воши, а гребешок. Гребень. Поняла? Гре-бень.

Повторяю за ним:

— Воси-бей.

— Вошебой?

— Восебой.

Взрослые снова кинулись в смех. Вырва поставил меня:

— Я сейчас, — вышел и быстро вернулся с ситром и печеньем. Налил мне, маме, себе и сказал:

— Женя, твоя дочка сегодня покончила со старой шуткой и выдумала новое слово. Она будет языкознавцем — попомнишь мои слова, — и выпил воду. Мама причесала меня. Я пила ситро. Оно было розовым и сладким, бульки весело постреливали в носу.

Про лёк и «воси» никто потом больше не вспоминал, и я вскоре о них забыла.

Сын, улыбаясь, выслушал мой рассказ и вдруг спросил:

— Почему ты меня назвала Андреем? А не в честь деда, например, или ещё как-то.

— Это случилось давно. Ещё в школе, на каникулах, я прочитала Гоголя. Всем сердцем! Снова читала-возвращалась и думала.

Без сомнений, и старый Бульба, и его старший сын Остап были богатырями и защитниками родной земли. И погибли — страшно, мучительно — героями. Но жалела я Андрия, ведь он жил сердцем — молодым, горячим, неопытным и погиб из-за безрассудной, первой, беззаветной юношеской любви. Гневалась и обижалась на Тараса-забияку, который, казалось, сам втравил сыновей в свои тщеславные боевые затеи и глупо попался врагам из-за оброненной люльки, — жизнь-то могучего воина дороже. Удирай, собирай козаков-товарищей — и снова на ляхов!

Что тут с ними поделаешь, одна порода — негнутые!

Перечитывала отрывки об Андрие и полячке, о том самом предательстве, плакала, но снова понимала и жалела — он шёл спасать от голода свою единственную и ненаглядную. Он не предал женщину! Свою будущую семью. У Гоголя это так ясно, просто, естественно-понятно, а главное — захватывающе-романтично! И я вывела: не, Гоголь, не, Тарасык, как себе хотите, но тех ляхов и тех козаков друг против дружки вон как много, а любовь — одна, на всю жизнь, и мой Андрий — один. Любить — так насмерть!.. Похилил он покорно горячую голову и упал колоском скошенным, искупая смертью вину свою нечаянную…

Своими переживаниями ни с кем не могла поделиться и успокоилась лишь, когда решила: вырасту, рожу сына и назову Андреем. Как решила, так и сделала. Загаданное сбылось по воле Божьей. Это был выход.

— А я в школе поэтому стал Дроном, или Дюшэсом.

— У меня тоже было прозвище.

— Какое?

— Хорошее. Но это уже другая история.

Сын ушёл по своим делам. Прибирая фотографии, я вспоминала родительский дом.

Приехала недавно к маме и брату. Валентин, замечательный архитектор, в отца — левша на все руки, закончил достраивать и расстраивать дом родителей — на две половины, с современным размахом и фантазией, продуманно, с подсобками и всеми удобствами, для себя, для детей и внуков. Это далось великими трудами и терпением: в разрушительную «перестройку» ему пришлось годами — одиннадцать лет вдали от семьи строить-арбайтерствовать под Москвой, чтобы поднять детишек, рядом с которыми всегда была жена Ирина, русская — саратовка.

Собрались вечером всей семьёй и родственниками: старшие, взрослые дети и их детки. За столом разговоры, смех, воспоминания и радость.

Напротив сидит дядя Вася, младший брат отца, остальных уже нет на земле. Смотрю на него, а сердце, больно замерев, аритмией забило жаль: та же замедленная манера говорить и немногословие, прерывистый тихий смех — отцовский, пухлая, лодочкой чуть вперёд нижняя губа, точно как у отца, как у бабушки. Служа когда-то в Советской Армии, он приезжал к нам в отпуск, и мне казалось, что это мой папа, только военный. Я трогала блестящие погоны, рассматривала значки, а он, пугнув, сделал моей руке — ам! — и мы засмеялись, но он — папиным смехом. И голос тот же. Они сидели рядом — похожие, но разные…