Виктор Ерофеев - Страшный суд. Пять рек жизни. Бог Х (сборник)

— А где исповедь? — не понял я.

— Разве они не достаточно красноречивы? — возразила бухгалтерша.

— Три брака, две дочки, пятнадцать абортов, — вглядевшись, как хиромант, сказал я.

— Сошлось, — сказала бухгалтерша, застегивая бюстгальтер.

Молодой человек из уральского города признался, что он — жертва пера: пишет гениальные стихи, но стыдится показывать. Я попросил прочитать хотя бы одно.

— Зачем? — застыдился поэт.

Каждый поэт в России мечтает умереть под забором. Я не стал настаивать. Новосибирский журналист, с лицом умирающего Ленина, признался, что сотрудничал с КГБ.

— И зачем тебе банка? — спросил он меня в свою очередь.

— Надо.

— Экуменизм не пройдет, — заверил он.

— Лора Павловна! — крикнул я. — Нельзя ли шампанского?

— Кончилось! — враждебно огрызнулась буфетчица. — Да что ж ты такое выдумал? — запричитала она. — Воду матушки Волги нельзя брать на анализ!

Журналисты подсобрались на шум.

— Ну что, — сказал я, обратившись к присутствующим. — Выживет Россия или пойдет ко дну?

— Мы лучше всех, — раздался общий ответ.

— Еще раз о национальном запахе, — сказал я немке, медленно возвращаясь к ней за столик.

Я иду сквозь строй бомжей, проституток с площади трех вокзалов, железнодорожных ментов, поднимаюсь по лестнице к гардеробщикам престижных казино, барменам, крупье, клиентам, стриптизеркам, и мне все говорят: «Мы лучше всех». Я захожу в новейший туалет со стереофонической музыкой. Кабинки заняты. Дверцы распахнуты. В Европе блевать — жизненное событие, как и аборт, об этом в конце жизни пишут в мемуарах. Здесь — рутина. И все эти «мы лучше всех», по-флотски расставив свои мужские и женские ноги, блюют. И, кажется, если в богатейшей стране на излете архаического мышления мы не разуверимся в своей превосходной степени, то мы заблюем весь мир.

Но особенно отличилась красавица Наташа из газеты подмосковного города О., что танцевала в очень коротком платье, похожем на прилипшую к телу тельняшку. Она подошла к нам, резко села за столик:

— Ну, как вы думаете? У меня под платьем есть белье или нет?

Я сразу понял, что ничего там у нее нет, кроме желания, но она перебила, не дослушав:

— Я никогда не спала с женщиной, у меня, сами понимаете, были комплексы, но я бы хотела попробовать.

Немка, не чуждая женским привязанностям, погладила ее по длинным волосам.

— Я уже полюбила твою прямую кишку, — сказала она, показав Наташе свое экстремистское тату на бедре.

— Но вообще-то я предпочитаю его, — кивнув на меня, сказала ей Наташа на ломаном английском языке.

Меня всегда умиляет блядовитость русских девушек.

— Рыбка! — сказал я, подняв брови.

— Хочу! Хочу! — обрадовалась она.

Тут немка не выдержала и, ссылаясь на головную боль, потащила меня на палубу смотреть на туманную Амазонку.

— Они сумасшедшие, — сказала она.

Весь Саратов прошел в выяснениях отношений. Говорят, Саратов по-монгольски значит «Желтая гора». Местные националисты борются с этой этимологией насмерть.

В картинной галерее Саратова много шедевров. Иногда вдруг наедет экскурсия школьников, поорет, поиграет в прятки, полюбуется живописью Репина и Малевича, и вновь тишина. Мы встретились с Голубиновым перед картиной неизвестного итальянского художника пятнадцатого века, изображающей Мадонну с ребенком и двух ангелов, больных конъюнктивитом. Голубинов — интеллигент тридцати двух лет. Худой, в очках, как Чернышевский, но от сходства отказывается. В руках у Голубинова была авоська с трехлитровым на вид предметом, бережно завернутым в саратовскую газету.

— Для анализа, — сообщил он вполголоса. Я кивнул. Мы вышли на улицу.

— Зачерпнем поздно вечером, перед вашим отплытием, — сказал Голубинов. — Показать вам город?

— Лучше поговорим, — сказал я, оглядевшись вокруг.

— Как угодно, — поджал он губы.

Провинциалы обидчивы, но им нельзя потакать.

— Хотите ужинать?

— Хочу.

Мы очутились у него в квартире. Сашенька Голубинова встретила нас в нарядном платье.

— Утка стынет, — улыбнувшись, сказала она.

Мы быстро сели за стол, полный всяких закусок, и выпили водки.

— Почему у вас перевязана голова? — спросил я у Голубинова.

— Хулиганы, — рассеянно ответил он.

— На рынке, — улыбнувшись, добавила Сашенька Голубинова. — С топорами.

— Перестань, — запретил ей Голубинов.

На меня стали падать книги. Дореволюционные тяжелые тома Достоевского. Старые открытки вылетели из альбомов и разлетелись по всей комнате. Почти курортная пристань Саратова. Виды Саратова. Люди Саратова. Мы бросились их подбирать. Под столом мы встретились с Голубиновым.

— Вы знаете, что Бог умер? — спросил я.

— До Саратова дошли слухи, — подтвердил он.

Мы стали есть полутеплую утку, запивая сладким вином.

— Трудно поклоняться неживому богу, — вздохнул Голубинов.

— Один буддизм еще крепко держится благодаря своей парадоксальности, — заметила бывшая студентка Сашенька.

— Рождение нового единого бога так же неминуемо, как сведение компьютерных программ воедино, — рассудил Голубинов. — Просто это на очереди. Смешно видеть дешевую конкуренцию разных религий.

— Многопартийная система богов, — подытожил я. — Но не лучше ли оставаться при ней, имея шанс менять хозяев?

Некоторое время мы ели утку в молчании.

— Вот тебе, бабушка, и Юрьев день! — неожиданно весело добавил я. — Возникновение одного божества. Первая по времени метафизическая революция двадцать первого века.

— В Европе Бог и святые скукожились и стали напоминать корейскую пищу, — сказала Сашенька.

— В язычестве было много богов в рамках одной веры. Сейчас много богов в рамках всего человечества, — подумав, сказал Голубинов. — Следующий закономерный шаг — объединение богов.

— Божественный пантеон — он разрешительный, терпимый, но не насыщен креативной энергией будущего, — глубоко задумалась Сашенька.

— Свобода выбора Бога — большая человеческая свобода, — сказал я. — Однако поправка должна быть внесена в божественный имидж, а это развернет ситуацию неожиданным образом в сторону тотального единобожия. Справятся ли люди с этим, и если справятся, то как?

— Однако, как можно доверять человечеству, и не окажется единый новый Бог чем-то наподобие диктатора, который окончательно убьет всякую свободу? — спросил Голубинов.

— Так вот что значат пять рек жизни! — прозрела Сашенька.

— Да, — сказал я, — пять рек жизни — это ожидание чуда нового откровения.

— И вы его ожидаете?

— Он и есть чудо, — серьезно сказал Голубинов, показав Сашеньке на меня.

— Почему Россия — такая горькая страна? — спросила меня Сашенька в упор.