Жан Грегор - Безголовые

Этель, мать Конса, была женщиной небольшого роста с неизменно безупречной прической. Она никогда не подчеркивала свои формы, предпочитая носить кофты и прямые юбки, которые давно вышли из моды, вернее, вообще не имевшие к моде никакого отношения. Когда кто-нибудь звонил в дверь их с Моранже домика, на террасе, благодаря которой жилище не казалось совсем уж крохотным, тотчас принималась лаять маленькая собачонка по кличке Скиц. Окно кухни распахивалось, и слегка гнусавым голосом хозяйка дома спрашивала: «В чем дело?» Посетитель понимал, что она готовит обед или ужин, но если ему нужна была ее подпись для какой-либо бумаги, для расписки в получении, например, то Этель выходила к нему аккуратно одетая, причесанная — застать ее врасплох было невозможно, — в то время как Скиц обнюхивал ботинки незваного гостя.

В доме хранилось множество фотографий Конса со Скицем, а также фотографий, на которых единственный сын Этель задувал свечки на торте в окружении его дядей и тетей, лица которых от огромного количества выпитого имели багровый оттенок.

С тех пор как с сыном Этель произошло несчастье, звонить к ним в дом было бессмысленно, дверь никто не открывал. Мать Конса много времени проводила в больнице, когда же оставалась дома, то не выходила из гостиной, устало сидя в своем кресле. Теперь она порой целый день тупо смотрела телевизор, но, кроме того, — и это было невозможно представить себе раньше — она позволяла Скицу забираться на диванчик и оставлять на нем клочья шерсти. Когда звонили в дверь, Этель больше не шла открывать окно на кухне; а ее волосы после стольких лет применения средств для укладки сами казались удивленными тем, что теперь могли торчать, как им вздумается.

Как часто бывает в подобных случаях, родительская любовь, это простое и чистое чувство, все преодолела. И Этель, и Моранже забыли о честолюбивых планах, которые строили в отношении Конса и которые всегда были для них взрывоопасной темой.

С той поры, как Консу исполнилось шестнадцать, у членов его семьи (у Конса в отличие от многих других подростков никогда не было переходного возраста) сложилось четкое представление о том, что мальчик просто обязан добиться в жизни успеха.

Зная о том, что Конс получает хорошие отметки, каждый из его родственников принимался рисовать перед мальчиком то многообещающее блестящее будущее, которое ожидало его впереди. Подобные прогнозы не оставляли равнодушными ни самого Конса, которого, несмотря на крепкие родственные узы и доброе согласие между членами его семьи, начинала манить более насыщенная, не домашняя жизнь, ни его родителей — ведь для них не могло быть лучшего подарка от Бога, чем одаренный сын, который быстро сделает карьеру и не будет вкалывать лет тридцать, чтобы погасить заем на покупку собственного дома.

Конс видел в торговле основу для своего будущего. Возможно, к этому его невольно подтолкнули окружающие, когда однажды на ежегодной распродаже подержанных вещей в его родном городке шутки ради он торговался со всеми подряд и все хвалили его за то, что у него это здорово получается. Вскоре его героями стали те, кто благодаря хорошо подвешенному языку, уму и умению чередовать хвалу и хулу сумели добиться в жизни больших успехов. Сама торговля оставалась для Конса довольно расплывчатым понятием. Перед его мысленным взором часто проходили люди в костюмах и галстуках, проносились дорогие машины, хотя они отнюдь не обязательно являются признаком исключительно торговых служащих, а скорее даже наоборот. Когда же Конс поступил в специализированное училище, его представления о будущей профессии несколько прояснились, и в конце концов он стал видеть себя работником компании, почти такой же, как та, в которую он и был впоследствии принят.

Все верили в то, что он преуспеет. Родители, тети, соседи, девушка, с которой он жил. Почетные грамоты и дипломы украшали стены его пустой комнаты в родительском доме. Этель любила воображать блестящую судьбу, ожидающую ее сына, и свое будущее положение, которое в какой-то момент стало почти таким, о каком она мечтала: она была матерью служащего престижной компании.

Но Конс вдребезги разбил все мечты своих родителей, и единственным, что теперь имело значение, было его возвращение к нормальной жизни, он должен был снова стать тем человеком, которого они так любили. Задача эта выглядела непростой, потому что последствия выстрела Конса оказались весьма тяжелыми. Этель приходилось довольствоваться тем, что у нее оставалось, например слабым биением сердца сына. Матери Конса нужно было приучать себя к тому, что теперь он больше походил на куклу, которой врачи регулярно делали перфузию, которую они изучали, зашивали, перемещали и взвешивали. О том, чтобы обсуждать все это с соседями, конечно, и речи быть не могло. Ведь Этель всегда считала себя гордым человеком. Она слишком превозносила успехи сына, чтобы теперь отказаться от всего сказанного.

Она ездила в больницу каждый день, и это позволяло ей не замечать того, как медленно, но верно ухудшается состояние тела Конса, в отличие от Моранже, который бывал у сына только по выходным, а потому каждый раз выходил из палаты, потрясенный увиденным. Несмотря на внутривенные вливания, Конс терял вес, его члены худели, слабели, а спустя месяц некоторые из них приобрели тот нехороший оттенок, который говорит о том, что кровь туда почти не доходит. Вскоре Этель стала постоянно прикрывать тело Конса покрывалом, но стоит отметить, что голова молодого человека оказалась абсолютно не подверженной тому иссушению, которое охватило прочие части его организма. Лицо Конса по-прежнему выглядело замечательно: красивая розовая кожа, румяные щеки.

Как-то вечером, во время одного из своих многочисленных посещений, Меретт рассказывала Консу о том, как у нее прошел день.

— Сегодня ко мне зашел Бруйю и спросил, не нужны ли нам деньги… Раньше я плохо его знала, а он оказался очень милым человеком… Я ему сказала, конечно, нам нужны деньги, ну хотя бы на адвоката… И тогда он достал кошелек и все, что у него было, даже мелочь, отдал мне…

Между тем, пока Меретт описывала Консу свои встречи с разными работниками склада, у того дернулась — словно судорогой свело — сначала левая щека, потом несколько раз правая, как будто из-за недостатка энергии ему никак не удавалось придать своему лицу некое определенное выражение, к которому он стремился.

Так продолжалось несколько минут, а затем — позднее Меретт сравнивала этот момент с первой радостью младенцев — лицо Конса озарила улыбка.

В тот день, когда Грин-Вуду стало известно, что группа из девятнадцати человек подала на него жалобу, его глаза лихорадочно замигали, но он этого даже не заметил. Внутренний перегрев, произошедший от чрезмерного волнения, вывел из строя электронную систему, управляющую «мозговым» протезом. Губы Грин-Вуда по-прежнему складывались в привычную улыбку, но те, кто с ним сталкивался, по всем этим внешне противоречивым признакам могли догадаться, что он в ярости. В середине рабочего дня Грин-Вуд подошел к Уарнеру, чей протез тоже временами давал сбои (в частности, у него то и дело закрывался один глаз, но это объяснялось тем, что Уарнер за свой протез заплатил куда меньше, чем его начальник), и обратил его внимание на неисправность: