Майкл Каннингем - Часы

Умрет кто-то другой. Тот, кто глубже и умнее Клариссы; тот, чья печаль и талант позволят отвергнуть соблазны этого мира с его пальто и чашками чая.

— А ты не думаешь, что Анжелика… — начинает Вирджиния, но тут приходит неожиданное спасение в лице вернувшейся из Лондона торжествующей, разъяренной Нелли. Она держит пакет с покупками на отлете, так, словно собирается швырнуть его куда подальше.

— Здравствуйте, миссис Белл, — говорит она подчеркнуто бесстрастным голосом палача.

Вот Нелли с китайским чаем и засахаренным имбирем, вот Вирджиния, необъяснимо счастливая — и больше чем счастливая, живая, на кухне с Ванессой в этот обыкновенный весенний день. В этом мгновении есть что-то от вечности. Нелли с негодующим видом порабощенной амазонки выкладывает перед Вирджинией то, что ее вынудили приобрести.

Когда Нелли отворачивается, Вирджиния наклоняется и — в нарушение всех традиций — целует Ванессу в губы. Это невинный поцелуй, вполне невинный, но сейчас, на этой кухне, за Неллиной спиной, он кажется чем-то невероятно изысканным и запретным. Ванесса возвращает поцелуй.

— Бедный Луи.

Джулия вздыхает как-то по-старушечьи, сокрушенно и немного осуждающе, и вдруг становится живым олицетворением первозданного материнского начала, продолжательницей многовековой традиции женщин сокрушенно и раздраженно вздыхать по поводу нелепых мужских выходок. Клариссу посещает видение: Джулия в пятьдесят лет. Несомненно, она будет принадлежать к тому типу женщин, которых именуют сильными — духом и телом; она будет из тех, кто не залеживается по утрам в постели, уравновешенной, волевой. Клариссе сейчас хочется превратиться в Луи, не быть с Луи (это чревато всякими неприятностями и неловкостями), а буквально быть им: несчастным, разуверившимся, странным, потерянным человеком без якорей.

— Да, — говорит она. — Бедный Луи. А не получится ли так, что Луи испортит Ричарду вечеринку? И зачем она позвала Уолтера Харди?

— Странный человек, — говорит Джулия.

— Послушай, ты не очень расстроишься, если я тебя обниму?

Джулия смеется и снова превращается в девятнадцатилетнюю девочку. Она невероятно красива. Она ходит на фильмы, о которых Кларисса слыхом не слыхивала; у нее случаются приступы хандры и высокомерия. Она носит шесть колец на левой руке (увы, среди них нет того, которое Кларисса подарила ей на восемнадцатилетие) и серебряное колечко в носу.

— Нисколько, — говорит она. Кларисса крепко обнимает Джулию и быстро отпускает.

— Как ты? — спрашивает она и тут же спохватывается. Это, как она опасается, — одно из ее «приставаний», одна из тех невинных маленьких привычек, которые будят в подрастающем поколении мысли об убийстве. Ее собственная мать постоянно прочищала горло, а любое свое возражение предваряла словами: «Не хочу быть занудой, но…» И Кларисса до сих пор это помнит и по-прежнему раздражается, тогда как память о таких качествах ее матери, как скромность, щедрость, доброта, заметно потускнела. Кларисса слишком часто обращается к дочери с этим «как ты?». Частично виной этому Клариссина тревожность (а разве может она — после всего, что было, — чувствовать себя с Джулией абсолютно расслабленно и спокойно?), а частично — искреннее желание услышать ответ.

Скорее всего, ее прием провалится, думает она. Ричарду будет скучно и неуютно, и не без оснований. Она слишком суетна и придает слишком большое значение подобным вещам. Должно быть, Джулия шутит по этому поводу со своими друзьями.

Но разве можно иметь таких подруг, как Мэри Кралл?

— У меня все нормально, — отзывается Джулия.

— Выглядишь ты роскошно! — замечает Кларисса с бодрым отчаяньем в голосе. По крайней мере, она не скупится на комплименты. Она из тех мам, что хвалят своих детей, вселяют в них уверенность, а не талдычат без конца о собственных проблемах.

— Спасибо, — говорит Джулия. — Слушай, я случайно не оставляла у тебя рюкзак?

— Оставляла. Он висит на вешалке.

— Хорошо. Мы с Мэри хотим пробежаться по магазинам.

— Где вы встречаетесь?

— Она уже здесь. Ждет на улице.

— Вот как.

— Она курит.

— Да? Ну, может, когда докурит, все-таки зайдет поздороваться?

Джулия мрачнеет. На ее лице отображается раскаянье и что-то еще — уж не былая ли ярость, которую она вроде бы переросла? Или это просто чувство вины? В наступившей тишине почти физически ощущается присутствие в мире силы условности, такой же неумолимой, как сила тяжести. Даже если всю жизнь ты вела себя смело и независимо, даже если ты воспитывала дочь так достойно, как только могла в доме без мужчины (отец — всего лишь пронумерованная пробирка, извини, Джулия, нет никакой возможности его отыскать), все равно приходит момент, когда, недовольная и обиженная, ты стоишь на персидском ковре, глядя в глаза девочке, презирающей (да, да, все еще презирающей) тебя зато, что ты лишила ее отца. Может, когда докурит, все-таки зайдет поздороваться?

Но, в конце концов, есть определенные правила приличия, и на Мэри Кралл они тоже распространяются. Даже если ты пышешь праведным гневом, даже если ты самая что ни на есть гениальная, ты все равно не ждешь у подъезда, а входишь и здороваешься. Ты делаешь над собой это усилие.

— Я сейчас ее приведу, — говорит Джулия.

— Необязательно. Все нормально.

— Нет, серьезно. Она просто курит. Ты же ее знаешь. Покурить для нее — самое первое дело.

— Не затаскивай ее сюда, пожалуйста. Правда. Иди, я тебя отпускаю.

— Нет, я хочу, чтобы вы получше узнали друг друга.

— Мы и так достаточно хорошо знаем друг друга.

— Не бойся, мам. Мэри душка. Она совсем, ну совсем не страшная.

— С чего ты взяла, что я ее боюсь. Вот уж чего нет, того нет.

Джулия понимающе ухмыляется — приводя Клариссу в бешенство, — встряхивает головой и выходит. Кларисса наклоняется к журнальному столику и передвигает вазу на пару сантиметров влево. Ее подмывает спрятать розы! Что же это такое? Ну откуда взялась эта Мэри Кралл?!

Джулия возвращается. Мэри идет следом. Вот она — Мэри-праведная, Мэри-бесстрашная, Мэри-бескомпромиссная, с выбритой головой, на которой начинает проступать черная щетина; в крысиного цвета штанах; с болтающимися, обвислыми грудями (ей, должно быть, за сорок) под поношенным белым топиком. Вот ее тяжелая походка и пронзительно-подозрительный взгляд. Эта парочка — Джулия и Мэри — ассоциируется у Клариссы с образом маленькой девочки, притащившей домой уличного пса: сплошные ребра и желтые зубы — трагическое и неизбежно опасное существо, бесспорно нуждающееся в хорошем уходе, но настолько изголодавшееся, что его уже не могут тронуть никакие проявления любви и щедрости. Он будет есть и есть, без остановки. Он никогда не насытится и никогда не станет вполне домашним.