Войцех Жукровский - Каменные скрижали

Они шли в темноте под небом, похожим на сеть со звездами в узлах. Шагали в одном и том же ритме, в ногу. Иштван догадывался, что Чандра откровенничает с ним, чтобы подстрекнуть на встречное признание, на перечисление грехов, на осознание общности в скверне. „Исповедь без отпущения? Радость окаянных, что их так много, плотная, сцепленная отчаянием, как клешнями, толпа. Будь осторожен, это допрос. Он хочет тебя поработить“, — предупреждал Иштвана внутренний голос.

Вопреки собственной воле Иштван медленно сооружал фразу так, чтобы не коснуться средоточия тревоги.

— Не сказала ли госпожа Грейс, куда я собрался бежать?

— Сказала, — последовал удар. — Нам было трудно поверить, уж очень странное место она для вас выбрала, словно позабыла о Париже и Лондоне. Вы хотите бежать в Австралию?

Иштван невольно ссутулился, продолжая шагать, как автомат. „Желаете знать — так знайте. Знайте всю подноготную: вас предали… Выхода нет, молите о пощаде“.

— О боже! — одним дыханием прошептал Иштван, но Чандра был начеку, Чандра расслышал.

— И, тем не менее, вы теперь об этом не забудете, — удовлетворенно сказал адвокат. — Ну, не следует все понимать уж так дословно. Довольно, чтобы вы мне доверились и сказали: „Спаси“, и я сделаю все, что вы захотите… Или почти все, — поправился он, — но помогу обязательно. Ведь меня называют филантропом. Не бывает безвыходных положений, но однажды надо решиться. Надо понять, чего ты хочешь. Для себя. О себе, исключительно о себе вам следует думать. Ибо нас никто не любит, кроме нас самих. Никто, можете быть уверены, никто…

Они вступили в полосу стелющегося горького дыма, по обе стороны дороги замерцали несчетные костерки, несколько было ярких, лижущих ночь красными языками, остальные едва розовели из-за пригасшей золы. Теперь стали видны сероватые коконы завернутых в простыни тел, лежащих в позе эмбриона, с поджатыми ногами.

— Куда это мы забрели? — очнулся Тереи, город, обозначенный светящимися фонарями, остался далеко позади. — Разве и здесь сжигают мертвых?

— Нет. Но так о них думать тоже можно, хотя Ночь холодная. Спят у костров — хариджаны.

В отеле „Джанпахт“ портье указал ему на ключ, висящий на доске с номерами комнат:

— Мисс Уорд ненадолго вернулась и сразу же вышла.

Обеспокоенный Иштван взял такси и назвал свой адрес. В такси было душно, стоял тошнотворный запах пота и приторных духов. Брюхан-водитель в поношенном свитере бесстыдно обнимал левой рукой молодого парня, а тот умильно хихикал. Ветхий „форд“ — трясся и скрежетал, в салон пробивался чад от горелой смазки. Был момент, Иштвану показалось, что шофер и парень, занятые своими чувствами, позабыли, куда его везти. Выйдя из такси, Иштван с облегчением увидел у себя в комнате неясный желтый свет. Полуразбуженный чокидар стоял на веранде по стойке „смирно“. На одеяле в углу по-собачьи съежилась притаившаяся девушка.

Иштван не мог попасть ключом в замок, хотя и спешил, не желая стеснять влюбленную пару. У него дрожали руки.

Маргит подошла к двери, они приникли друг к другу с такой отчаянной, силой, словно им предстояла вечная разлука. Обнялись и молчали, она упершись лбом ему в колючую щеку, он — губами в сухую волну волос, в полумраке казавшихся темными. Тяжесть самого милого в мире тела, оно рядом, близкое, послушное. Он слышал собственное сердце. Сквозь шершавую шерсть одежды узнавал ее теплое тело, гладил, нежно-нежно прижимал. Весь мир перестал существовать, существовали только двое людей, предназначенных друг для друга.

— Почему ты не легла? Останешься у меня.

— Телеграмма, Иштван, — шепнула она, касаясь его щеки губами.

Он не выпустил ее из объятий.

— Что в ней?

— Не знаю.

— Надо было распечатать, у меня от тебя нет тайн.

— Я распечатала, но там по-венгерски, — выдохнула она, судорожно припав к нему.

Иштван вздрогнул. Освободился от уз ее рук, подошел к письменному столу, поднес желтоватый листок под яркий свет лампы.

„НЕ ВОЛНУЙСЯ ТЧК УЖЕ ВСЕ ЗАКОНЧИЛОСЬ ТЧК МАЛЬЧИКИ ЗДОРОВЫ ЦЕЛУЮ ИЛОНА“.

— Ну что — нетерпеливо спросила Иштвана Маргит — расскажи..

— Это от жены — односложно ответил он, не поворачивая головы — пишет, что с ней и мальчиками все хорошо, восстание их не затронуло. Нечего рассказывать…..

Она болезненно ощутила разницу, уловила не ухом — биением крови.

— Как хочешь, — ответила, будто во сне, подошла к креслу, расстегнула твидовый жакет, стала раздеваться.

— Погаси свет, — показала рукой, — Мне все чудится, что под окном кто-то стоит.

— Чокидар. Хочет знать, продолжать ли делать вид, что он на страже, или уже можно залечь.

— Потом отвезешь меня, — шепнула она, проверяя ладонью, совсем ли он разделся. Он привлек ее. Вздрогнул, коснувшись твердых остывших грудей, легкой выпуклости лона, отчуждение таяло.

— Нет, нет… Хочу, чтобы ты была рядом, когда проснусь, прежде чем глаза открою, я должен знать, что ты здесь, Маргит…

На какой-то миг возникло страстное желание поверить ей свои тревоги, рассказать о разговоре с Чандрой, о предчувствии опасности, но ее близость затягивала, он прочесывал пальцами ее густые, как весенняя трава, волосы, вел ладонью по спине, как по нагретому солнцем камню на берегу потока, ее дыхание шумело в самое ухо. Чудилось, что он в лесу, вершинами которого играет ветер, Маргит снова стала ему всем миром.

— Какое счастье, — захлебнулся он благодарным чувством, — что я могу так сильно любить.

В посольстве телеграмма от жены произвела сенсацию. Ее сочли доказательством, что дома окончательно затихло, а разрушения не столь велики, коль скоро почта действует исправно.

— Если у тебя дома ничего не случилось, а я был в этом уверен, западная печать специально преувеличивает размеры смуты, — вглядывался в телеграмму Ференц, — значит, и у моих все в порядке. Мои родители живут в нескольких домах от твоего, на Ленинском кольце.

Разговаривали втроем: Юдит, Ференц и он. Иштван силился хоть что-то вычитать на замкнутом лице Ференца, упрямом, с потемневшими от недосыпания веками. Терзается, размышляет, впервые проговорился, что тревожится за родителей. Никогда о них не упоминал, словно бы родился сам по себе и одному себе всем обязан.

— Старик, наконец, вздохнул свободно, ночью пришла декларация Кадара, он вычитал в ней желаемое и ходит гордый, что не хватил через край с восхвалениями в адрес Надя… Трижды повторил мне одну и ту же фразу. „Кто требует вывода советских войск, тот осознанно или неосознанно становится на сторону контрреволюции и ведет дело к потере независимости. Я это предвидел… На мой нюх, от восстания с самого начала воняло контрой.

— Значит, он ничего не понял, — прямо в глаза глянул Ференцу Иштван. — Не уразумел или не хочет уразуметь, почему началась смута, а то пришлось бы кулаком бить в собственную грудь…